Семейное чтение. Нечаянная исповедь

Темным декабрьским утром, в день Великомученицы Екатерины, вошли мы с дочерью во врата Саввино-Сторожевского монастыря. Старинный город Звенигород, подле которого возлежит обитель, еще спал, погруженный в последние предрассветные сны, а монастырская жизнь уже кипела вовсю по воле Господа. Братия выполняла свои послушания кротко и добросовестно; кто на дворницком поприще, кто на колокольне, а кто на богослужении.

Поднявшись по крутой лестнице Преображенского храма и перекрестившись, мы тихонько приоткрыли массивную церковную дверь; оттуда пахнуло покоем и запахом ладана. Прихожан было немного, человек двадцать пять-тридцать. В большом храме их тени таинственно рассеивались в мерцании свечей, отчаянно сопротивлявшихся окружающему кромешному мраку. Богослужение еще не началось.

У противоалтарной стены на скамьях приютилось несколько православных. В ближнем углу невозможно было не приметить высохшую древнюю старушку с провалившемся ртом и огромными живыми глазами, похожую на большого птенца, выпавшего из гнезда, беспомощного и беззащитного. Она смотрела прямо на меня и видимо жаждала общения и сострадания. Этому мученическому прошению, думаю, мало кто смог бы отказать. И пока дочь Катюша со свечой в руке застыла у иконы Великомученицы, я тихонько обратился к страждущей:

- «Спаси Господи, матушка. С праздником Вас». - Старушка воспрянула.

- «Мария я, ба-тюш-ка, Мария» - очень громко заговорила она. Служитель у дверей даже не обернулся. Видимо старушка была глуховата и эту ее особенность здесь хорошо знали. - «Живу в Кобякове, дом пятнадцать» - откровенно известила она.

Припомнив местонахождение этой деревни, я мысленно представил себе, какой путь преодолевает немощная хрупкая старица, чтобы попасть на раннюю службу в далекий монастырь и бесспорно проникся к этому обстоятельству особым уважением.

- «Извините меня ба-тюш-ка, я ведь совсем одинокая, никого у меня нет. А мне ж надо как-то доживать, я ведь живой в могилку не лягу» - продолжала Мария, желая излить душу незнакомцу, вызвавшемуся выслушать ее.

И она поведала мне о своей деревне, о том, что там и родилась, и прожила всю жизнь, что так и не была замужем, не имела детей и осталась в буквальном смысле одинокой в своем родном Одинцовском районе.

«Уже и готовить себе не могу, верите? Картошки отварю на неделю вот и вся еда. А мне же надо как-то доживать, я ведь живой в могилку не лягу…»

Богослужение давно уже началось, а я как завороженный внимал этой кричащей душе, будучи не в силах прервать эту трепетную исповедь. Из полумрака вынырнула прихожанка с пачкой сахара и пирожками: «Возьми, бабушка, и помяни Катерину… Катерину помяни» – прямо в ухо, четко и явно громче обычного наказала она Марии – «А Надюша тебя на машине до дома довезет. После службы иконки обойдет, свечи поставит и сразу за тобой. Жди здесь». И, указав пальцем на бабушкин стул, тем самым поставила в напутствиях точку.

- «Ой, спасибо, миленькая, а то у меня сахарку- то осталось ложечки две. Теперь будет с чем чайку попить… Спасибо миленькая» и крепко прижав к себе гостинец, будто стесняясь поднесенного, она снова обратилась ко мне:

- «Вы уж извините меня… Мне же надо как-то доживать, я ведь живой в могилку не лягу, верно ба-тюш-ка?» - и не дожидаясь моего согласия продолжила – «Я же здесь в монастыре когда-то работала. А как балка на меня деревянная упала, так мне две операции сделали: на голове и на коленке». И Мария стала показывать мне больную коленку и то место на голове, где хозяйничали руки хирурга. Рассказывала она подробно, живо, безо всякого занудства, с ребяческой непосредственностью, постоянно величая меня «ба-тюш-кой». Произносила она это исконно русское слово нараспев и по слогам, заметно ударяя на первый.

Не скрою, многие миряне за крупную фактуру и окладистую бороду, действительно принимают меня за священника. Улучив момент, я осмелился перебить: - «Матушка моя, да я ведь не батюшка», - но, очевидно не был услышан совсем.

-«Мария я, ба-тюш-ка Мария, в Кобякове живу, дом пятнадцать. Никого у меня нет, одна я ба-тюш-ка. А ведь мне две операции сделали на голове и на коленке. Уже и сготовить себе не могу. Картошки отварю на неделю, вот и вся еда. А мне ж надо как-то доживать, я ведь живой в могилку не лягу…»

И я снова погрузился в подробные привратности ее не простой судьбы, в которой читалось столько боли и горя, что трудно было оторваться, а очнулся, когда богослужение уже закончилось.

Прихожане обходили иконы, ставили свечи, получали благословение. Рассвет-завоеватель по-хозяйски входил в узкие церковные окна, оттесняя темноту в глубь храма, где ее поджидала целая братия подсвечников, усеянных мерцанием огней, поджигающих остатки мрака своим ясным божественным свечением. И в эти минуты пламенного откровения взирал, наверное, на нас сам Господь, сотворив незримо во время утренней службы такую неожиданную искреннюю исповедь.

К нам подощла Надежда и бабушка стала собираться. Я поцеловал Марии руку и дал себе слово посетить ее в ближайшее время.

… Дорога безошибочно привела меня по указанному адресу. Никого не расспрашивая и не блуждая, я как вкопанный остановился напротив старенькой, но ухоженной избы. И вот чудо, сама Мария стояла в окне, как будто поджидая меня, и приветливо махала рукой. Я помахал ей в ответ и направился ко двору. Мария, распахнув дверь, стояла на пороге в тоненьких носочках на голом полу и, сложив руки на впалой груди, словно не верила своим глазам – «Так это вы ба-тюш-ка?!» - просияла она – «я с вами давеча в храме беседовала!..»

- «Да, что же вы, матушка, в носочках на мороз вышли, пойдемте в дом, там и поговорим» - поторопил я хозяйку. Мы прошли по скрипучим половицам сеней и остановились на пороге светелки.

- «Проходите, проходите, миленький» - захлопотала старушка – «как хорошо, что вы меня не забыли, а то ведь я одна, ко мне никто не ездит… ».

На стол легли булочки, ватрушки, глазированные сырки, бутылка топленого молока и банка варенья.

- «Ну, зачем так много всего, ба-тюш-ка, зачем?».

- «Угощайтесь, угощайтесь матушка».

И мы, как старые знакомые, громко разгалделись на разные темы. Мария многое переспрашивала, подставляя свое ухо, и я во все горло чеканил ей каждое слово. Порядком подустав от шумного общения и пообещав заехать на следующей неделе, я вновь на прощанье поцеловал Марии руку.

Но на следующей неделе заехать не получилось. Не получилось и на последующей…

А вот перед Новым годом мы с дочкой, как Дед Мороз и Снегурочка, уже стояли у дверей ее избы. Окна были зашторены и от дома потянуло явным беспокойством. Дверь была закрыта на шпингалет снаружи. Мы постучали, но, уяснив абсурдность своих действий, расстегнули шпингалет и открыли дверь. В холодных сенях не чувствовалось человеческого присутствия, а на двери жилища висел замок. Беспокойство стало усиливаться. Выйдя на улицу, от случайной прохожей мы узнали, что увезли бабку Марию в больницу, а в какую неизвестно.

Так и пришлось нам «несолоно хлебавши» вернуться восвояси.

В мутные бездонные новогодние праздники судьба Марии не давала мне покоя, и очередным утром я сорвался из дома прояснить свое неусыпное жгучее беспокойство. Еще с улицы я увидел замок уже на входной двери. Двор, после обильного вчерашнего снегопада, был занесен нетронутой порошей. Я не стал протаптывать бесполезную тропу и начал озираться в поисках живой человеческой души. А вдоль улицы одни иноверцы по двое-трое, как вороны, по-своему гыркают, на чистый русский снег зелье зеленое сплевывают, греются, да теплые края припоминают. Замело все дворы снегом, ни единого русского сердца не слыхать. Бери нас голыми руками – ничего не почувствуем. А над всей этой гигантской глухой берлогой звенит детский старушечий голосок:

-«Ба-тюш-ка, миленький, мне же надо как-то доживать? Я ведь живой в могилку не лягу…». Звенит голосок над Москва-рекой, над куполами. Звенит чисто, по-звенигородски. Стало быть, жива Мария… жива, стало быть…


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру