Мыслители России о дарвинизме

Распространенное мнение, что теория, или по определению К. Бэра[1], "гипотеза Дарвина" в России была принята безоговорочно, представляет собой один из широко распространенных мифов. Надо отдавать себе отчет, что понятие «эволюция» не тождественно понятию «учение Дарвина».

И хотя действительно учение Ч. Дарвина довольно скоро стало известно читающей России, так уже осенью 1860 года[2] профессор Петербургского университета С.С. Куторга включил в свой курс изложение учения Дарвина. А в1864г. впервые появилось на русском языке "Происхождение видов" в переводе профессором ботаники Московского университета С.А. Рачинским, это еще не означает, что в научной среде дарвинизм был принят безоговорочно.

Более того, из истории биологии мы знаем, что идеи эволюции утвердились в российской научной среде задолго до появления теории о происхождении видов английского ученого. Так в 1845г. в публикациях первого пропагандиста эволюции в России К.Ф. Рулье содержались данные о результатах палеонтологических изысканий, указывающих на эволюционные процессы. Нельзя забывать и эволюционную школу К. Бэра, учеником которого был Н.Я. Данилевский, впоследствии написавший самое обстоятельное в России критическое исследование дарвинизма.[3]

Многие русские ученые-эволюционисты расходились с Ч. Дарвином по принципиальным моментам его гипотезы. «За великими трудами Дарвина все естествоиспытатели, конечно, единодушно признают громадное значения, но такого раболепного, как бы стадного поклонения его теории […] в настоящее время и речи быть не может. Существуют, несомненно, еще горячие защитники теории Дарвина в полной ее целостности, но они представляют лишь более или менее редкие исключения из общего правила…», - писал в 1889г. академик Императорской Санкт-Петербургской Академии наук Андрей Сергеевич Фаминцын. [4]

Интересные рассуждения о теории Дарвина можно найти у ботаника А.Н. Бекетова[5] в его Очерке учения о распространении и распределении растительности на земной поверхности. Будучи безусловным сторонником идеи эволюции, Андрей Николаевич Бекетов отмечал, что Дарвин не сумел объяснить причин изменения, а только доказывал существование этих самых изменений у живых организмов и поэтому его учение следует отнести лишь к теории «усложнения и обособления органических форм». Кроме того, Бекетов считал, что Дарвину не удалось установить основных причин наблюдаемых в природе изменчивости и приспособленности организмов.

Полемизировал Андрей Николаевич с английским ученым и относительно происхождения живых организмов от одного общего предка, считая это просто невозможным.

Указывал о необходимости как минимум уточнения одного из основных понятий учения Дарвина: борьбы за существование. Не станем перечислять всех критических замечаний Бекетова в адрес учения Дарвина, о которых читатель сможет сам прочесть в предложенном ниже отрывке Очерка. Закончим наше небольшое вступление словами В.И.Вернадского о А.Н. Бекетове: «Он подходил к эволюционному учению до Дарвина и независимо от него и навсегда сумел сохранить к нему критическое отношение человека, самостоятельно обрабатывавшего окружающие явления под другим, независимым от ставшего вскоре господствующим научного мировоззрения, близким к нему углом зрения».[6]

Предлагаемый отрывок работы воспроизводится по тексту книги Бекетов А. Н География растений. Очерк учения о распространении и распределении растительности на земной поверхности. С.- Петербург, 1896.

«… География растений, называемая также фитогеографией и геоботаникой[7], есть отрасль ботаники, исследующая распространение и распределение растений, объясняя эти явления помощью происхождения их от форм, предшествовавших геологических периодов, под влиянием внешних условий прошедшего и настоящего. […]

Биология имеет целью механическое объяснение явлений, т.е. открытие причин их возникновения, развития и окончательного установления. Следовательно, география растений разыскивает механические причины возникновения, развития и установления теперь существующего распределения растений. Опираясь на фитогеографию (систематику и описательную ботанику), на физиологию и палеонтологию, ее высшее стремление заключается в разъяснении действия внешних общефизических сил на силы, специально присущие растениям, как в прошедшем, так и в настоящем определившего и поддерживающего ныне существующее состояние растительного покрова. Физиология, а в дополнение к ней то, что в новейшее время называется биологией растений, служат, следовательно, первостепенными источниками для разъяснения причинности в области фитогеографии. […]

География растений, как отрасль ботаники, есть […] наука филогенетическая. Такое значение она получила особенно в новейшее время, хотя на этом пути сделано пока весьма мало, а что сделано, то переполнено гипотезами.

Основой изучения географического распространения растений служит исследование географического положения видов. Следовательно, представление о происхождении и о сущности этих групп имеет первостепенное значение для фитогеографии.

Все, или огромное большинство биологов нашего времени признают теорию изменяемости видов и происхождение их, путем изменений и приспособлений, одних от других.

Но с 1859 года, т.е. после выхода в свет сочинения Дарвина о происхождении видов, теория эта, развиваясь, претерпела со стороны самих последователей Дарвина модификации в разные стороны.

Можно сказать, что большая часть Дарвиновских положений получили или новое освещение или даже изменения (подчеркнуто составителем). Главнейший принцип теории, без сомнения, остался незыблемым, но он понимается в настоящее время ближе к тому, как понимали его Ламарк и Ж. Сент-Илер. Ламарк придает главное значение внутренним причинам, стремление самих организмов к усовершенствованию (усложнению), и непосредственному влиянию внешних условий.

Дарвин, как известно, придает влиянию внешних условий второстепенное значение, выставляя на первый план наследственность, выставляемую, впрочем, и Ламарком, а главное «естественному отбору или сохранению усовершенствованных пород помощью борьбы за существование».

Действительно, дарвинизм в неизменном виде есть объяснение происхождения видов помощью естественного отбора. Это есть теория естественного отбора.

Для Дарвина собственно безразлично, какие причины вызывают данное изменение: внутренние или внешние. На рассмотрение этого вопроса он почти не останавливается […]

Дарвин принимал, что причина изменений органических форм, т.е. причина первоначальная, нам неизвестна, а потому он начинает с того, что признает самый факт изменения. Не углубляясь в обсуждение первоначальной причины его наступления. Всеми силами своего ума он доказывает изменяемость организмов, а затем, считая это доказанным, строит теорию естественного отбора, которая не есть отнюдь теория первоначального возникновения изменений, а теория развития, расширения, усложнения и обособления органических форм. […]

Вскоре после выхода в свет книги Дарвина, некоторые натуралисты решили, что этот вопрос, как говорят французы, d`un tour de main, утверждая, что теория естественного отбора и есть механическое объяснение трансформации, принимая, очевидно, за механику нечто ничего общего с механикой не имеющее.

Биологи нашего времени за первоначальную причину изменения, а затем и за основную причину последующего развития изменений принимают влияние внешних условий. Внутренние причины признаются свойствами, приобретенными по наследству от отдаленного потомства […] Следовательно, идеи Ламарка и Ж. Сент-Илера […] заняли первенствующее место.

Так как физиология животных и растений признает, что всякая деятельность организма проявляется не иначе, как под влиянием внешних импульсов, то естествоиспытатель, очевидно, и не может рассуждать иначе; но этот способ суждения собственно не удаляет новейших воззрений от воззрений Дарвина, ибо физиологическая (механическая) причина остается столь же мало известной, как и во время появления труда Дарвина.

Преимущество новейшего воззрения заключается, однако же, в том, что, принимая его, приходится обратиться к физиологии, не довольствуясь сопоставлением параллельных фактов и теорией приспособляемости, заменившей теорию целесообразности или основных причин (causes finales). То, что можно назвать экспериментальной морфологией, есть шаг вперед после Дарвина. На этом пути еще мало сделано, но это путь верный. Внутренние причины формирования не только органической, но и материи вообще (морфоз кристалла также как растения и животного), механически объяснены не могут, но задача точной науки не в этом, а в том, чтобы подвинуть механическое объяснение мироздания как можно дальше, дабы между прочим окончательно установить предел, за которым начинается действительно непознаваемое. К этому пределу наука уже значительно подвинулась, но для правильного его хода она должна оставаться при своих методах и не сходить с механической точки зрения.

Итак, стоя на точке зрения новейшей науки, т.е. признавая внешний импульс за первоначальный источник всякого изменения данной органической формы, необходимой потребностью науки представляется приведение вторичных причин, выставляемых теорией трансформизма к этой первичной причине. Если это удастся, то мы сделаем шаг вперед к механическому объяснению трансформации и морфоза организмов вообще.

Для фитогеографии это имеет большое значение, ибо только указанным способом можно точным образом установить касательно распределения растений, то, что определяется прямо первичными причинами и то, что определяется через посредство причин второго и последующих низших порядков. Собственно говоря, задача фитогеографии именно и состоит, как и задача биологии вообще, в приведении фитогеографических факторов к распределению первичных причин.

Так точно задача этнографа состоит не только в том, чтобы начертать картину настоящего распределения человеческих племен на поверхности земного шара и исторический ход их расселения, но еще и главным образом в установлении тех первоначальных причин, которые вызвали перемещение и развитие данного племени, в том или другом направлении.

Из сказанного явствует, что главнейшие силы, выставляемые дарвинизмом заправителями изменяемости и приспособляемости органических форм, отнюдь не могут считаться первичными, ибо они не заключают в себе не только механического, но даже и физиологического элемента.

Ни один физиолог не считает первичной причиной кровообращения биение сердца, ибо это явление сводится к раздражительной мускульной ткани и нервов. Но и самая эта раздражительность есть явление, определяемое еще более глубокими причинами, которые дано физиологии лишь изучать, но пока еще не объяснять.

Какое же основание имеют биологи довольствоваться причинами второго или вернее вообще низшего порядка. Если такими причинами приходится довольствоваться в науках, не имеющих возможности применять точные методы (наблюдение и опыт в смысле естествознания), каковы например политическая экономия и история, то из этого не следует, чтобы и биология могла ими довольствоваться.

Во времена господства кювьеризма приспособление организмов к окружающим условиям и к целям бытия приписывалось создателю. Каждое существо – растение или животное – выходило из рук творца или, как некоторые выражались, природы заранее приспособленным к той обстановке, к которой ему предстояло существовать. Они, следовательно, ни мало не отрицали приспособленности организмов к внешним условиям.

Трансформисты вставили между создателем и его созданием вторичную причину – влияние среды. Дело от этого мало подвинулось вперед, ибо никто не умел и даже не принимался за физиологическое объяснение приурочивания той или другой формы к данному обстоятельству. Зубы кошек отлично приспособлены к мясной пищи, но какими физиологическими путями эти зубы получили свою столь целесообразную форму? Такой вопрос даже и не ставился.

Дарвин прибавил к цепи вторичных причин еще одну: естественный отбор в борьбе за существование. Изменения и превращения одних форм в другие совершаются, по Дарвину […] почти исключительно помощью естественного отбора; борьба за существование есть закон природы. Вся теория есть нечто иное, как приложение закона естественного отбора в борьбе за существование к объяснению изменений претерпеваемых организмами, результатом которых оказались почти бесчисленные формы, называемые нами видами.

В кратких чертах трансформизм принимается в новой науке в следующем виде.

Все земные организмы произошли от одного (или немногих, по заключительным словам Дарвина) простейшего, появившегося в начале бытия.

Этот простейший организм произошел путем самозарождения (generatio spontanea).

Под влиянием внешних условий первичный организм начал изменяться по разным направлениям. Каждое изменение передавалось по наследству, удерживалось и развивалось, приспособляясь отчасти (!) помощью естественного отбора к окружающим, все более и более усложнявшимся и разнообразившимся условиям. Такая трансформация (эволюция) совершалась в течение всего неисчисляемого периода времени, которое протекло со времени древнейшей геологической эпохи. Остановимся на каждом из высказанных положений.

Трудами эмбриологов нашего века. А также творениями Жофруа Сент-Илера, Ламарка, Дарвина и их последователей установлен принцип изменяемости, но мера это изменяемости, ее пределы далеко не определены.

Прежде всего, восстает вопрос о том, действительно ли все организмы произошли от одного общего родича?

Принять это положение, по моему убеждению, невозможно.

Самое возникновение первого или первых организмов совершенно неизвестно. Многие ученые принимают самозарождение, несмотря на то, что точнейшими опытами доказано, что все живущее происходит не иначе, как от себе подобных. Чем подробнее разрабатывается эмбриология, тем очевиднее становится это положение. Мало того, что самопростейшие из теперь живущих организмов дробянки (бактерии, бациллы и пр.) имеют свою форму размножения, но даже элементы, содержащиеся внутри клеточек – хлорофиллоносные, крахмальные и другие крупины происходят не иначе, как с помощью деления себе подобных крупин, а не из бесформенной органической массы. Самозарождение может быть, следовательно, признано только как гипотеза, не основанная на фактах и даже противоречивая.

Но, как бы не образовались простейшие родичи, против одного первоначального родича говорят и другие, на мой взгляд, в высшей степени важные обстоятельства.

Во-первых, нет ни малейшего основания предполагать, что органическая жизнь началась только в одном каком-либо пункте земного шара. Никто этого не предполагает. Не существует также никакого основания принимать, что условия, при которых появились первородичи, были одинаковы повсюду, где эти первородичи появились. Если так, то самые организмы, как бы просты они не были, появившись на разных пунктах земли и при различных условиях, не могли быть тождественными. Нельзя, наконец. Утверждать с какой-либо степенью вероятности, чтобы эти первородичи появились одновременно, что опять указывает на различия в условиях, определивших их появление. Нет также оснований думать, что органическая и организованная материя повсюду слагалась из однородных в качественном и количественном отношениях химических элементов.

Сродство между организмами в том виде, в каком оно установлено наукой в настоящее время, опять преувеличено. Настоящих переходных форм между группами органических существ мало или вовсе нет. Даже между родами и видами они далеко не так часты, как то многие утверждают. Для объяснения этого недостатка приходится опять прибегать к гипотезе, предполагать, что переходные формы были менее приспособлены, чем удержавшиеся, а потому они не долго существовали, не успели достаточно размножиться и скоро исчезли с лица земли.

А между тем упускается из вида одно обстоятельство первостепенной важности.

Как бы ни произошла органическая материя, она, во всяком случае, произошла из заранее данных элементов, при данных внешних условиях и при заранее определенной цели, которая есть сама жизнь. Словом сказать: предстояло строить из данного материала и при данных условиях. Можно ли при этом удивляться, что все организмы сходны между собой в главнейших и основных чертах. В делах рук человеческих нам и в голову не приходит этому удивляться, не приходит и в голову находить между ними генетическое сродство. Хижина дикаря, чум самоеда и дворец суть жилища, дома; между ними можно даже выставить длинный ряд переходных форм, а кому же придет в голову утверждать, что эти переходные формы человеческих жилищ находятся между собой в кровном родстве.

Другой пример из области минералов. Поваренная соль есть один из самых распространенных минералов: она попадается на самых отдаленных друг от друга пунктах земного шара. Повсюду, где имеются условия для ее кристаллизации, она кристаллизуется, как известно, кубами. Соляные кубы из Утаха, Велички, Илецкой защиты, центральной Азии и пр.пр. совершенно между собой сходны во всех отношениях, но кому же придет в голову утверждать, что соляные кристаллы имеют между собой кровное родство, что они произошли все от одного и того же кристалла. Касательно каждого минерала повторяется тоже самое.

Говорить о генетическом происхождении друг от друга минералов нелепо, скажет всякий.

Но отчего же считать, что сходства даже в высшей степени отдаленные дают нам право не только говорить, но и признавать кровное сродство между всеми организмами.

Призывают на помощь онтогенез: на первых степенях развития, говорят, все организмы почти одинаковы; но для меня это только доказывает, что первоначальные зачаточное организмы состояли по необходимости из химически и физически сходных элементов, так как ведь и простых тел химики насчитывают лишь 66[8]. Глыба мрамора, из которой высекал свои статуи Фидий или Канова, и глыбы мрамора, назначенного для выделки из нее купального бассейна, одинаковы, даже первая грубая отделка этих глыб сходна, но из одной произойдет Афина или Психея, из другой простая чаша.

По всем этим соображениям я могу признать кровное родство только в ограниченных приделах. Число первородичей мне представляется, во всяком случае, весьма значительным. Науке, в том числе фитогеографии, предстоит труднейшая и важная задача: установления числа этих первородичей и их потомства, вместо того, чтобы поспешно строить генеалогическое дерево всего органического царства и заниматься гипотезами о том, каким именно образом одна форма переродилась в другую. На мой взгляд, без палеонтологических данных тут ничего действительно точного вывести нельзя, и можно всегда опасаться впасть в зоологическую или ботаническую болтовню (bovardage botanique, как выразился Декандоль).

Итак, мы остановимся на том, что число растительных первородичей было весьма значительно. Они и потомства их между собой, очевидно, никогда не находились в кровном родстве. От каждого из этих первородичей произошло, однако же, великое множество форм, находящихся в кровном родстве. Вопрос, подлежащий разрешению науки, двоякий: 1) какие именно формы представляются друг от друга самостоятельными, от каких родичей и каким путем они образовались? 2) какова степень родства между формами общего происхождения? Если бы эти вопросы были разрешены, то установление понятие о виде оказалось бы крайне простым. Мы могли бы тогда сказать, что вид есть совокупность всех неизменных потомков данной формы. В состав такой группы входили бы не столько теперь живущие особи, но и все отжившие, подобно человеческому виду. Но затруднение в том и состоит, что поставленные вопросы не разрешены. Мы даже не можем надеяться на то, что они разрешаться вполне когда-либо.

Таким образом, наука принуждена довольствоваться определениями практическими, тем например, которого держались великие естествоиспытатели первой половины нашего века, а именно.

Определение Кювье. Вид есть собрание особей, происшедших друг от друга или общих родичей, а также тех, что сходствуют между собой настолько насколько первые сходны между собой.

Ламарк. Видом называют собрание сходных между собой особей, происшедших от других особей с ними сходстсвующих.

Определение Августа Пирама Декандоля, слегка измененные его сыном Альфонсом.

Под именем вида подразумевают собрание всех особей сходных между собой больше, чем со всеми остальными; которые притом могут помощью взаимного оплодотворения давать начало плодородным особям и таким образом размножаться, почему и можно, по аналогии, признавать их происходящими от одной особи.

В этих определения, как видно, нет желаемой точности. Оценка сходственности или, говоря иначе, степени сродства, предоставлена опытности и такту естествоиспытателя. Опыт, без всякого сомнения, лучше всего мог бы руководить делом, но наука до сих пор слабо им пользовалась. В новейшее время даже предпочитают другие методы, особенно много полагаются на систематику в связи с фитогеографией, о чем сказано дальше.

Обозревая сотни тысяч более или менее надежно установленных видов, мы поражаемся следующими первенствующей важности обстоятельствами. 2) Виды, даже самопростейших организмов, если они вполне точно установлены, неизменно сохраняют свои отличительные признаки. 2) Такие виды никогда не смешиваются между собой. Поэтому единственным точным критерием для установления вида представляется опыт над помесями (гибридизация). Если 2 вида могут смешиваться между собой, давая плодущих или бесплодных потомков, то это уже не виды. Поэтому все те виды родов Carex, Salix, Cyrsium, Hyeracium и пр., которые между собой скрещиваются с большей или меньшей полнотой, не суть виды, а составляют один вид, находящийся, может быть, на пути к распадению на многие, но поставить их на одну высоту с видами между собой не скрещивающимися, наука не может и не должна.

Опыты искусственного оплодотворения, без сомнения, весьма затруднительны и требуют не одного десятка лет, но без этих опытов нельзя получить действительно точных доказательств.

Выше я указал на метод, который можно назвать морфологофитогеографическим. Вкратце он состоит в следующем. Подробно изучаются географическое и топографическое распределение близких между собой форм, например, видов данного рода, подрода, или даже нескольких близких родов. Параллельно с этим подробно изучаются морфологические отличительные признаки этих форм. При этом стараются уловить степень постоянства этих признаков. Оказывается, что одни из этих признаков отличаются большим постоянством, другие, напротив, более или менее изменчивы и, как таковые, составляют переходные черты от одной формы к другой. Если при этом формы, между которыми наиболее чувствительны переходы, наиболее близки между собой и в своем географическом положении, то предполагается, что они друг от друга произошли тем или другим способом, путем гибридизации или помощью естественного отбора через дивергенцию признаков. Гибридизация есть фактор, не признававшийся Дарвином, но некоторые из новейших выдвигают его вперед, предполагая, что она имеет не малое значение в образовании новых форм. В настоящее время имеются довольно надежные основания для распознания помесей (гибридов), не прибегая к опыту, за которым, впрочем, всегда остается решающее значение. Но, мне думается, что возникновение новых видов гибридизацией сомнительно и, во всяком случае, не доказано. Как бы то ни было, но сказанного достаточно, чтобы отметить значение фитогеографических исследований в вопросах о происхождении органических форм. Очевидно, что вместе с тем названные исследования способны разъяснить также происхождение флор, особенно в связи с исследованиями палеонтологическими.

Более точным методом для установления степени сродства органических форм следует считать исследования эмбриологические и анатомические. Для подтверждения этого достаточно сказать, что эволюционная теория только благодаря этим исследованиям и заняла подобающее ей место в науке. Здесь не место останавливаться на этом положении, но не подлежит сомнению, что и в будущем сродство организмов и их взаимное друг от друга происхождение будет точным образом раскрываться главным образом анатомо-эмбриологическими исследованиями и опытом. Без этих исследований не могут иметь действительного значения и палеонтологические данные.

Сказанное до сих пор уясняет главные черты того, в каком состоянии находится в науке вопрос о том, что такое вид. Ясно, что это пока еще понятие шаткое, не соответствующее вполне действительности. Поэтому виды в разных семействах, родах и даже подродах, имеют различное значение: одни отличаются между собой резкими и постоянными признаками, другие признаками слабыми и колеблющимися. То же самое следует сказать и о других группах системы: о родах, семействах и т.д. Многие склонны даже признавать двоякое происхождение например, родов: монофилетическое и полифелитическое. Первые происходят от одного общего родича, вторые представляют агрегат сходных форм, происшедших от нескольких родичей. Нечего и говорить, что полифилетические группы не представляют ничего рационального и, собственно говоря, ничего общего с настоящими родами, в эволюционном смысле, не представляют. Это указывает только на крайнюю слабость наших познаний.

Число видов, отличающихся между собой хорошими и постоянными признаками, однако же, чрезвычайно велико и наука может в своих исследованиях опираться на них в своих выводах, что в значительной степени ослабляет неудобства, проистекающие от шаткости колеблющихся в своих признаках видов, родов и проч.

Кроме высказанного, мне кажется необходимым установить истинное значение тех факторов, которые выдвинуты эволюционной теорией для разъяснения происхождения видов. Это необходимо для того, чтобы можно было правильным образом применять их к разрешению вопросов о географическом распределении и распространении растений и органических существ вообще.

Выше я охарактеризовал учение Дарвина, назвав его теорией естественного отбора в борьбе за существование. Поэтому приходится прежде всего остановиться на значении выражения – борьба за существование. Напомню сначала явления, закрепленные приведенным термином.

Жизненное состязание, иначе называемое борьбой за существование (struggle for life), есть не что иное, как известный экономический закон Мальтуса, что признает с полной определенностью и сам Дарвин. Он состоит в следующем. Так как размножение человеческого рода совершается в геометрической прогрессии, а средства к существованию увеличиваются в прогрессии арифметической, то часть нарождающихся людей должна неминуемо гибнуть.

Жизненное состязание говорит Дарвин в 3-й главе своего знаменитого сочинения о «Происхождении видов», есть обобщение Мальтуса на всю органическую природу.

Вникая, однако же, в изложение Дарвина, мы находим, что явление, о котором идет речь, понимается им гораздо обширнее и далеко не столь точно (см. 3-ю главу того же сочинения). В этом положении смешиваются два обстоятельства между собой различные, а именно: отношения организмов к внешним общефизическим деятелям, то, что можно назвать действительно борьбой за существование, и антагонизм между самыми организмами, - жизненное состязание собственно.

Первое из названных явлений отличатся принципиально от второго тем, что для его осуществления требуются только два фактора: жизнь и общефизические внешние силы, тогда как для осуществления второго требуются еще два новых фактора: размножение в геометрической прогрессии и ограниченность пространства.

Эти два явления находятся между собой в таком же отношении, как явления расширения тел от теплоты и движение паровых машин. Для первого достаточно соприсутствия тела и теплоты, для второго еще необходимы известного построения машина и замкнутость расширяющего тела (пара) внутри этой машины. Следовательно, жизненное состязание есть частный случай борьба за существование, ибо между факторами, определяющими жизненное состязание, имеются непременно те, которые определяют борьбу, но не наоборот.

Понятно, что борьба за существование в первом смысле есть нечто физически необходимое, ибо сама жизнь есть ничто иное как реакция на деятельность внешних сил. Жизненное состязание, собственно, напротив того, не заключает в себе принципиальной физической необходимости.

Если бы на всем земном шаре находилась одна единственная органическая особь, то и тогда она находилась бы в борьбе за существование с окружающими, общефизическими условиями. Для того же, чтобы произошло жизненное состязание, необходимы, по меньшей мере, две особи, живущие притом в ограниченном пространстве.

Итак, из общего представления о борьбе за существование мы должны с самого начала выделять то, что действительно может называться жизненным состязанием, т.е. действительный антагонизм между организмами, оставляя за выражение «борьба за существование» реакцию организмов – их сопротивление – влиянию внешних сил. Без этого последует смешение понятий, которое замечается и у Дарвина, и у его последователей, бросаясь в глаза на каждом конкретном случае из биологии животных или растений. Так, если две охотничьи собаки вступили в бой с волком, то с точки зрения дарвинистов, мы еще должны спросить себя: кто тут борется? Собаки ли с волком, или собаки между собой; ибо та из собак, которая сильнее и ловчее, останется в живых, задушив окончательно волка, а менее сильная и ловкая: сама погибнет: значит – сильнейшая собака поборола слабейшую! С нашей же точки зрения мы скажем не колеблясь, что обе собаки борются с волком, находясь между собой в состязании.

Из двух зайцев, преследуемых борзой собакой, победит тот, который резвее и уйдет от борзой; но, с точки зрения дарвинистов, зайцы, убегая от преследования, боролись между собой, а не с борзой, задушившей одного из них, и т.д.

Очевидно, нельзя относить всякое уничтожение организмов к жизненному состязанию, ибо оно проявляется только при ограниченности пространства и излишке в нарождении. Если же этих условий нет налицо, то так называемый закон Мальтуса неприменим. Гибель бесчисленных биллионов органических существ от морозов и засухи, от наводнений, ураганов, землетрясений и тому подобных общих сил, нельзя приписывать жизненному состязанию. Это чувствовал и сам Дарвин, так как во многих местах своего сочинения он противопоставляет борьбу с внешними условиями – жизненному состязанию, стараясь придать большее значение второму, например, в цитированной третьей главе (параграф V – Влияние климата), где он приводит доказательства в пользу того, что разрушительное действие климата происходит преимущественно посредствующим путем.

В другом месте (та же глава III) Дарвин прямо говорит, что около предела вечных снегов происходит лишь борьба организмов с окружающими условиями.

Прибавлю еще, что под понятие о жизненном состязании нельзя подводить и борьбу разнородных организмов между собой, ибо они относятся друг к другу как борющиеся[9], а не как состязающиеся: баран и напавший на него волк не состязаются, а борются; человек борется с солитером, живущим в его кишках, а не состязается с ним.

Указанное смешение понятий уже не раз повело возражениям, происходившим именно от того, что мысль Дарвина была неверно понята.

Закон Мальтуса, а затем и жизненные состязания – выведены статически. Не трудно накопить тысячи и десятки тысяч примеров, доказывающих, что число зародышей, производимых растениями и животными, непомерно выше числа остающихся в живых организмов; но сущность вопроса заключается не в этом. Нужно доказать, что эта гибель определяется именно жизненным состязанием, ибо учение о естественном отборе основано на предположении, что новые формы вырабатываются помощью жизненного состязания.

Статистический метод, без сомнения, имеет свои достоинства, пока наука не располагает другими, более точным. Но выводы статистики потому уже не могут считаться законами природы, что они имеют дело только с конкретными явлениями. Статистика лишена возможности открывать действительные причины выводимых ею правил. Как всякие правила, они подвержены исключениям и коренным изменениям. Законом же природы мы называем такие принципы, которые не измены, несмотря на какие бы то ни было изменения внешних условий.

Можно, без сомнения, говорить о частных законах природы, но, в сущности, такие законы представляют лишь приложения тех или других общих; это – явления, а не законы.

К числу таких явлений принадлежит и жизненное состязание.

Приступая к его анализу с общефизической точки зрения, прежде всего предстоит указать на тот закон, конкретным проявлением которого служит, между прочим, и жизненное состязание. Для этого еще раз поставлю на вид, что жизненное состязание определяется следующими обстоятельствами:

1) отношение организмов к внешним условиям;

2) ограниченностью пространства, от которой зависит ограниченность средств существования;

3) размножением организмов в геометрической прогрессии.

С устранением второго из этих трех условий исчезла бы необходимость в жизненном состязании. Следовательно, его основой служит тот физический закон, по которому данное пространство не может быть занято единовременно двумя телами, - словом, закон непроницаемости материи.

Действительно, количество пищи, воздуха, необходимого для дыхания, - все это сводится к объему пространства, ибо если размеры его даны, то все его наполняющее может развиться только в этих данных пределах; при безграничном пространстве и материя может развиваться беспредельно.

Итак, основной причиной жизненного состязания является закон непроницаемости материи, при ограничении пространства. Если бы эта основная причина занимающего нас явления была указана с самого начала, то не могли бы подняться возражения некоторых ученых, отвергавших самый принцип жизненного состязания.

Продолжаем свой анализ далее. Для этого сводим жизнь к ее простейшему выражению: жизнь есть движение. Тогда жизненное состязание является антагонистом сил, ибо в механике сила и движение – одно и то же. Если ради простоты взять только две силы, то жизненное состязание представится нам во все своей ясности. Оно изобразится тогда весами: если весы находятся в покое, когда обе чашки их свободны, то это не значит, чтобы чашки не находились под влиянием силы тяжести: они находятся между собой в антагонизме, но равновесие их не нарушено, потому что оба плеча коромысла между собой равны. Совершенно в таком же положении находились бы две особи данного вида, если бы вещество, из которого они черпают свою жизнь, было распространено равномерно и в количестве достаточном для обеих. Находясь в равновесии, они не перестали бы в то же время находиться и в антагонизме.

Весы, выведенные из равновесия сокращением одного из плеч коромысла посредством передвижения, или прибавлением тяжести на одну из чашек, приходят в колебание, которое продолжается некоторое время, но заканчивается все-таки равновесием, причем одна из чашек оказывается ниже другой, с наклонением коромысла в ее сторону. Равновесие восстановлено, антагонизм продолжается. Но на этот раз равновесие достигнуто рядом колебаний: иносказательно можно бы выразиться так, что после некоторой борьбы между чашками весов одна из них победила.

То же представят и две органические особи, если вещество, дающее им жизнь, распределено не равномерно, если в сторону одной особи оно в большем количестве, чем в сторону другой, или если внешние условия – свет, теплота и пр., - благоприятствуют одной особи больше, чем другой. Словом, как бы мы не рассуждали в указанном направлении, мы непременно придем к тому заключению, что вслед за колебанием, так или иначе вызванным нарушением равновесия, следует опять равновесие.

Взирая на окружающую нас природу, на явления звездного мира, мы действительно всюду встречаем и колебание, и равновесие, несмотря на вечный антагонизм сил.

Таким образом, мы приходим к заключению, что жизненное состязание есть антагонизм сил, результатом которого является равновесие: это есть борьба из-за равновесия.

Подобное иносказание, мне кажется правильнее, чем выражение «борьба за существование»; но и оно ведет скорее к затемнению, чем к уяснению понятий, ибо борьба в собственном смысле кончается победой одного из борющихся; на деле же антагонизм сил кончается равновесием, и уничтожение одной из них является моментом второстепенным и даже не необходимым.

Итак, жизненное состязание есть частный случай антагонизма сил, основой которому служит закон непроницаемости материи при ограниченности формы, или объема действия, и необходимым результатом которого является равновесие.

Если так, то нет причины принимать, что равновесие на земной поверхности может быть достигнуто лишь помощью указанного антагонизма. Это, очевидно, понимал и Дарвин; но, развивая свое учение о естественном отборе, вытекающем из жизненного состязания, он останавливался преимущественно на проявлениях этого принципа, на фактах борьбы, притом постоянно смешивая их с проявлениями жизненного состязания.

С общефизической точки зрения вполне понятно, что самый антагонизм сил только тогда может возникнуть, когда действующие силы прилагаются к одному и тому же телу. Если же дело переносится в среду организмов, то нередко приходится слышать речь о взаимной борьбе организмов, находящихся чуть ли не в разных частях света. Отсюда ясно, что организмы, ведущие одинаковую жизнь, отделенные друг от друга значительными расстояниями, могут подвергаться лишь борьбе с окружающими условиями, а не жизненному состязанию.

С другой стороны, силы, даже приложенные к одному и тому же телу, могут не состоять в антагонизме, если тело, к которому они приложены, одарено бесконечной против них силой сопротивления (инерцией). Излишек средств к существованию представляет именно этот случай в среде организмов. В природе мы весьма часто встречаемся с этим обстоятельством[10].

Наконец, в мире социальных организмов ослабление антагонизма возникает именно вследствие необходимости бороться с окружающими условиями. С общефизической точки зрения это есть совместное действие однородных сил, имеющих одинаковое направление и приложенных к одной и той же точке. Две лошади, дружно влекущие одну и ту же тяжесть, отнюдь не находятся в состязании: очевидно, они помогают друг другу. Отсюда происходит взаимная помощь – явление, на которое обращал внимание и Дарвин, в своей книге о происхождении человека, где он останавливается на явлении взаимной помощи (глава III) по поводу стремления животных к общению.

Прибавлю здесь, что социальная жизнь проявляется взаимной помощью не только у животных, но и у растений. Достаточно указать на обширные леса и луга наши, с незапамятных времен состоящие из одних и тех же пород, чтобы оценить ту взаимную помощь, которую оказывают друг другу растения. Так, например, деревья, сомкнутые лесами, исключают из под себя нередко всякую другую растительность, сохраняют влагу несравненно дольше, чем в открытых местах, гораздо успешнее противятся ветрам и т.д.

Таким образом, мы приходим к заключению, что жизненное состязания есть только один из регуляторов равновесия, преобладающего в природе.

Следовательно, результатом соображений, представленных мной в самом сжатом виде, состоит, прежде всего, в прочном установлении учения о жизненном состязании, которое оказывается простым приложением физического закона непроницаемости материи. Отрицать названное явление – значит отрицать самую материю.

Вот это-то явление – жизненное состязание в связи с изменчивостью и приспособляемостью организмов – и заложено в основе дарвинизма. Если из числа близких друг к другу организмов один изменится, получит новые признаки, лучше соответствующие окружающим условиям, он получит перевес в жизненном состязании. Эти новые признаки, передаваемые по наследству, усиливаются с каждым поколением, а отсюда произойдет все большее и большее преимущество вновь образовавшейся породы перед прежней, которая может даже исчезнуть, уступив место новой, получающей таким образом характер нового вида. Таким образом, произойдет отбор наиболее приспособленной формы, который и есть отбор естественный. Дарвин устанавливает то положение, что состязание тем сильнее, чем ближе друг к другу организмы, но, вникая в сущность дела, можно скорее признать, что состязание, а, следовательно, и отбор, может происходить только между ближайшими по организации особями, ибо сколько-нибудь отличные друг от друга организмы имеют каждый свою собственную, особую сферу деятельности, которая сама не допускает посторонних. Так водяное растение, например, белая кувшинка (Nymphaea alba) не может вступать в жизненное состязание со всеми теми бесчисленными видами, что произрастают на сухом пути, просто потому, что с одной стороны вода, а с другой сухопутье препятствуют соприкосновению биологических сфер названных растений. Лес может получить значение препятствующего для произрастания кувшинки внешнего условия: оттеняя воды он препятствует их испарению и иссяканию, отодвигаясь от вод, он напротив того способствует исчезновению водоемов, где может процветать кувшинка. Позади же всего стоит климат и другие общефизические условия. Таким образом, естественный отбор может происходить только шаг за шагом, с медлительностью едва уловимой воображением – в течение многих тысячелетий. Не отрицая великого значения естественного отбора в образовании и эволюции форм, приходится, однако же, признать, что одного этого фактора вряд ли достаточно для полного разъяснения этой эволюции.

Во всяком случае, до сих пор не выдвинуто ни одной теории, которая могла бы лучше и полнее объяснить естественным способом закрепление и развитие тех отклонений в жизни и формах данного организма, которые ведут его к превращению новый вид. Естественный отбор есть, без сомнения, только вторичная причина, очевидно не механическая, но все же это объяснения, а не просто указание на тот факт, что организмы более или менее приспособлены к целям своего бытия и к окружающим условиям, как то говорилось во времена Кювье.

Как бы то ни было, но мы находимся лицом к лицу к тому факту, что для изменений результатом которых является образование новой видовой формы требуются огромного периода времена, а потому с точки зрения географии растений и организмов вообще это явление входит в разряд причин чисто исторических, как это принято нами и дальше».

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru