Чарующие звуки природы

Первая побудительная причина птичьего пения по мнению ученых-орнитологов была связана (в полном соответствии с учением Дарвина о половом подборе) с привлечением самцами самок. Однако, даже беглое знакомство с данными о сроках пения птиц и временем их гнездования вскрывает несоответствие этого предположения фактам. Дело в том, что самцы, как правило, продолжают петь и тогда, когда самка уже насиживает птенцов , так что привлекать ее уже никому нет никакого смысла. Более того, самцы некоторых видов, не принимающие активного участия в выкармливании птенцов, поют не только в период насиживания, но и в период выкармливания птенцов.

Итак, значение пения птиц не сводится до конца к проблеме привлечения самок. Поняв это, орнитологи выдвинули идею, согласно которой "значение пения, прежде всего, состоит в том, чтобы показать другим самцам того же вида и возможным конкурентам, что гнездовая территория занята". Однако, это предположение тоже не способно до конца объяснить феномен птичьего пения. Дело в том, что сроки пения многих птиц далеко выходят за рамки их гнехдового периода жизни. Например, такая птица как полевой жаворонок — один из лучших певцов наших полей — "начинает петь еще в предвесеннее время, в районах своих зимовок, и летит на места гнездовий с песней". Другие же птицы — такие славка-завирушка и желтоголовый королек — продолжают свое пение осенью (Симкин, 1990, с. 291, 319). Кроме того, какой смысл птицам часами выводить свои чарующие трели, если свою гнездовую территорию можно было бы обозначить каким-либо более простым и менее продолжительным звуком. Ведь такая продолжительная песня способна с одной стороны привлечь хищника, а с другой — сделать увлеченную песней птицу намного менее осторожной, чем обычно. Наблюдения показывают, что соловей, являющийся очень скрытной и осторожной птицей, которую в обычных условиях "заметить очень трудно", во время своего пения полностью меняется. Соловей "забывает об опасности и поет так самозабвенно, что к нему можно подойти почти вплотную". То же самое можно сказать, к примеру, и о садовой камышевке: "поющий самец, как и у соловья, часто так увлекается, что подпускает к себе человека почти вплотную" (Симкин, 1990, с. 275).

А врагов у певчих птиц не меньше, чем у обычных. Например, на любителя пения в весеннем небе полевого жаворонка могут нападать несколько видов хищных птиц . Очевидно явное несоответствие между целью (обозначить свою гнездовую территорию) и средствам, затраченными для достижения этой цели. Тем более, цель эта может  показаться не столь уж важной, если вспомнить, что другие самцы во время насиживания птенцов уже "привязаны" к своим гнездовым участкам. Что же касается самцов, оставшихся без пары, то они прямой угрозы для будущего потомства не представляют. Более того, такие самцы иногда даже помогают  выкармливать птенцов. Так, "у больших синиц иногда в выкармливании птенцов принимают участие и другие синицы (обычно потерявшие свою кладку или оставшиеся холостыми)". И такие случаи выкармливания чужих птенцов встречаются не так уж редко. Исследователи описывают случаи, когда "птицы, занятые выращиванием своего выводка, берут на себя заботу о птенцах из соседнего гнезда, если те лишились родителей. Скотч наблюдал молодого, еще не достигшего зрелости самца Sialia, который без отдыха выкармливал пятнадцать птенцов, принадлежавших к шести различным видам" (Шовен, 1965, с. 248). По наблюдениям этого ученого, "некоторые птицы забывают о собственных птенцах ради чужих, принадлежащих вдобавок к другому виду" (Шовен, 1965, с. 248). Дарвиновской борьбой за существования в этих случаях, как говорится, и не пахнет.

Итак, смысл птичьего пения до конца не исчерпывается ни проблемой привлечения самок, ни проблемой обозначения гнездовой территории. Эти функции пение самцов, безусловно, выполняет, но смысл пения птиц этим, конечно же, не исчерпывается.

Здесь уместно сказать, что еще во времена Дарвина "в орнитологии наметился подход к весеннему пению как явлению мультифункциональному" (Симкин, 1972, с.  35),  то есть заключающему в себе не одну,  а  несколько функций. Аналогичную позицию занимают по этому поводу и некоторые современные исследователи. Они утверждают,  что сейчас  "задача  скорее  состоит не в том,  чтобы оспаривать объективный характер той или иной функции песни,  а  в  том, чтобы направить усилия на составление исчерпывающего реестра этих функций" Симкин, 1972, с. 41.

Вопрос в рамках такого подхода можно поставить следующим образом: будет ли этот исчерпывающий список функций птичьего пения связан лишь с проблемами  биологической целесообразности, или в нем можно проследить нечто выходящее за рамки утилитарных запросов внутри- и межвидовой сигнализации? Существует ли в феномене птичьего пения то же, что и в раковинах моллюсков — кроме непосредственной функции, связанной с обеспечиванием жизнедеятельности его обитателя, еще и некое чисто эстетическое начало, необъяснимое исходя из запросов жизни самого моллюска?

Какие бы биологические аспекты мы ни рассматривали в связи с пением птиц, всегда останется уже затронутый выше вопрос о явном превышении средств, используемых птицей при своем пении, решаемым этим пением биологическим задачам. Это превышение относится не только к продолжительности и интенсивности песни, делающих птицу более уязвимой для хищников, но и к музыкальному уровню птичьего пения. О том, что действительно можно встретить в этой области биологи-теоретики как правило не вспоминают, видимо потому, что наблюдаемое здесь столь явно не вписывается в их теоретические построение, что об этих феноменах гораздо проще забыть, чем пытаться их объяснить.

Дело в том, что звучание "пернатой" музыки очень часто во много раз "ускорено" относительно человеческих  возможностей  восприятия. Так,  человек различает звуковые модуляции, если они не превышают 10 изменений в секунду. Птичье же щебетание часто содержит  модуляции порядка 100–400 изменений звука в секунду, что не позволяет  человеку  воспринять  их. Чтобы услышать это пение, нужно применить специальную звукозаписывающую аппаратуру, способную качественно воспроизвести  пение птиц в замедленном виде (запись обычно замедляется от 16–ти до 64–х раз).  После этого перед слушателями открывается чарующий мир звуков,  среди которых можно встретить и довольно красивые мелодии, знакомые нам по нашей "человеческой" музыке. Например, "микропесня большой синицы в 16-кратном замедлении – обычная гамма, только без первого, нижнего "до"". Другие птицы могут выдавать еще более совершенные музыкальные формы, на фоне которых  наш знаменитый соловей представляется не таким уж виртуозом. Вот что пишут по этому поводу сами исследователи птичьего пения.

"Наш соловей  – один из самых примитивных певцов в ряду птиц.  Чемпион по совершенству музыкальной формы, – по–видимому,  лесной конек. Вылетая из травы и садясь на куст, лесной конек успевает пропеть три страницы нотного текста. Сыграть это почти невозможно даже при восьмикратном замедлении" (Шноль; Замятин, 1968, с. 46). И подобная птичья музыка часто складывается в своеобразные лесные ансамбли. Эти ансамбли могут состоять "из нескольких самцов коньков или конька, зяблика, пеночки-веснички, горихвостки. В таких ансамблях может выделиться лидер, задающий ритм и устанавливающий порядок воспроизведения песни каждым участником ансамбля. Точность интервалов между песнями каждого из участников бывает удивительной" (Симкин, 1990, с. 46).

Другие ученые считают,  что "самая музыкальная птица  в мире, – живущий в Северной Америке пестрый дрозд. В его песнях (продолжительность каждой из них – 1–1,5 секунд)  звучит "человеческая" музыка,  музыка достигшая невероятно высокого для животного мира развития" (Васильева,  1983,  с.  205). В замедленной записи песни дрозда ученые обнаружили "двустрочные,  четырехстрочные "строфы",  иногда дрозд по–человечески повторяет вторую половину этой "строфы",  иногда ее варьирует.  К тому же пестрый дрозд умеет "сочинять" к своим песням гармоническое сопровождение, как бы вторую партию. Одна и та же птица поет сразу на два голоса, да так, как будто бы знает  –  и  это немалая музыкальная и биологическая сенсация, – как будто бы ей  знакомы  элементарные  законы  классических созвучий  в  "человеческой" европейской музыке" Васильева,  1983,  с.  205. В частности, исследователи отметили "связи мелодики птичьих песен с тирольскими, венгерскими и русскими ритмами и музыкальными интервалами" (Симкин, 1990, с. 15).

Песня дрозда Hylocichla guttata: А – сонограмма, В – нотное музыкальное изображение на основе 32-кратного замедления, С – сонограмма напетой человеком мелодии (В) и вновь ускоренной соответственно натуральной песне этого вида Сёке, 1973, c. 31.

Зачем нужно такое человекообразное пение птицам?

Учение Дарвина молчит по поводу этого вопроса. Если бы Дарвин был прав, то птицы бы не пели, но издавали бы короткие незамысловатые звуки, типа кряканья или кваканья. Если бы Дарвин был прав, то не расцветали бы во всей своей красе цветы. Если бы Дарвин был прав, то в строении организмов не наблюдалось бы загадочное явление филлотаксиса и других эстетических закономерностей. "Мы имеем полнейшее право сказать, — писал Данилевский, — что если бы органический мир образовывался моделированием по дарвиновским началам, то мы имели бы перед глазами совершенно не тот мир, который действительно видим" 1885, Т. 1. Ч. 2, с. 203.

Но тогда по каким принципам построен наш мир? Какому мировоззрению соответствуют все те эстетические закономерности, которые мы наблюдаем в живой природе?

Всего два мировоззрения

Чтобы ответить на поставленный выше вопрос, обратимся ко взглядам известного русского философа Льва Тихомирова.

"Основных религиозно-философских идей, давших исходные пункты миросозерцанию человечества, – писал Тихомиров, – всего две. С одной стороны, у людей возникает мысль о господстве над миром и всем существующим Высочайшего Сверхтварного Бога, Который Сам создал, вызвал из небытия все существующее в мире, дал законы бытия и предназначил всему известные цели, являясь Творцом и Промыслителем мира и человека. С другой стороны, возникает мысль о самосущности природы, никем не сотворенной, всегда бывшей и всегда жившей по свойственным ей законам. Эти идеи, – утверждает Тихомиров, – с незапамятных времен жили в человечестве, живут и до сих пор. Будучи противоположны между собою, они взаимно исключают одна другую и борются между собою с переменным успехом. Они попеременно овладевают умами людей настолько широко, что иногда могло казаться, будто бы одна готова совсем заглушить другую, но каждый раз это оказывалось успехом временным. Бывали попытки объединить их, но каждый раз оказывались неудачными. Это и понятно, потому что невозможно органически слить столь противоположные идеи, невозможно охватить их какой-либо другой высшей объединяющей идеей, а можно только механически "синтезировать", соединить вместе, причем, не будучи уничтожены в этом синкретизме, они продолжают внутреннюю борьбу и снова расходятся, как расплываются на отдельные слои вода и масло, сколько бы их ни взбалтывали в одном сосуде" (Тихомиров, 1997, с. 40). Первую идею о господстве над миром его Творца и Промыслителя Тихомиров назвал дуализмом (от латинского dualis – двойственный), что указывает на признание в бытии двух противоположных сущностей — Божественной и природной. Вторую идею – о самосущности природы – монизмом (от греческого monos – один), что указывает на признание лишь одной сущности — природной.

Идея дуализма в мировой истории связана с Библейским Откровением. Так, во второй книге Маккавеев повествуется об одной благочестивой женщине, которая подготавливая своего сына к подвигу исповедания веры, напоминает ему ее основы:

"Умоляю тебя, дитя мое, посмотри на небо и землю и, видя все, что на них, познай, что все сотворил Бог из ничего и что так произошел и род человеческий" (2Мак. 7, 28).

Представление о Сотворении "из ничего" противоречит обыденному опыту, воспитанному на материале окружающей человека природы, и указывает, в рамках дуалистического подхода, на совершенно особые свойства природы Божественной, кардинально отличные от природы тварного мира. Познать эту природу, опираясь на любые понятия и образы мира невозможно. Как писал христианский философ Дионисий Ареопагит, "Божество превыше любого слова и любого познания, и вообще пребывает по ту сторону бытия и мышления" (Дионисий Ареопагит, 1991, с. 19). По словам св. Дионисия, "Бог – это не душа и не ум... Он и не разум, и не мышление и ни уразуметь, ни определить Его – невозможно; Он ни покоится, и ни движется... и объять Его мыслью – невозможно; Он ни... дух – в том смысле как мы его представляем... Он не есть ни что-либо не-сущее, ни что-либо сущее... по отношению к Нему совершенно невозможны ни положительные ни отрицательные суждения, и когда мы что-либо отрицаем или утверждаем о Нем по аналогии с тем, что Им создано, мы, собственно, ничего не опровергаем и не определяем, поскольку совершенство единственной Причины всего сущего превосходит любое утверждение и любое отрицание, и, обобщая: превосходство над всей совокупностью сущего, Того, Кто запределен всему сущему, – беспредельно" (Дионисий Ареопагит, 1991, с. 9).

Только признав наличие такого беспредельно-бесконечного расстояния между Божественной природой и природой тварного мира, можно принять и представления о сотворении мира "из ничего". Принять, но, опять таки, не прийти к ним самостоятельно, на основании каких-либо умозаключений. Эти представления могут быть связаны лишь с Божественным Откровением, ибо человеческий ум может оперировать лишь с представлениями, не слишком далеко отстоящими от его повседневного опыта, а представления о Сотворении "из ничего" этому опыту противоречат. Лев Тихомиров писал о всем этом следующим образом: "Когда ум исходит из наблюдения законов вещества, он ни в коем случае не может допустить факта создания. Он знает только порождение одного явления из другого. Идея создания могла явиться только из Откровения Того, Кто стоит вне законов вещества, Который Сам создал вещество... Этому из небытия вызванному бытию Создатель дал известные законы, какие было Ему угодно, как Он мог бы создать и нечто совсем иное, с совсем иными законами. Для человеческого ума, нигде не наблюдающего подобного создания, а знающего только порождение, эволюцию и трансформацию существующего, идея создания бытия на месте небытия совершенно немыслима, она не могла бы и прийти ему в голову, она, так сказать, абсурдна, противна всему, что мы знаем, что мы можем мыслить. (...) Эту необычайность мог сообщить только Тот, Кто сотворил мир. Именно эта необыкновенность Откровения доказывает его божественность. Все же рассудочные философии бытия сами обнаруживают свою полную отчужденность от чего-либо другого, кроме сил человеческого разума, самим своим характером показывают, что они даны не Откровением Бога" (Тихомиров, 1997, с. 28—29).

Итак, дуалистическая идея сотворения мира "из ничего" тесно сопряжена с представлениями о трансцендентном, всемогущем Боге — Боге Откровения. Противоположная ей монистическая идея – бытие Бога в таком понимании отвергает. Монизм "принимает единство всего существующего, в котором элемент божественный если и признается, то не как нечто, по существу различное от мира материального и вообще от мира тварного, а только как особое проявление того же самого бытия, какое проявляется в виде природы материальной. Создания мира и Создателя это воззрение не признает. Вся природа – материальная, духовная и так называемая "божественная" – существует вечно. Есть существа, называемые богами, но они относятся к той же природе. Если признается один главный Бог, то он, в случае наибольшего признания его личностных свойств, рассматривается лишь как устроитель – демиург – вечно существовавшей природы" (Тихомиров, 1997, с. 32).

Такая монистическая философия имеет широкий спектр форм от — пантеизма до материализма. В пантеистических мифах древности "языческая мысль колеблется между двумя представлениями. По одному, извечно существовала хаотическая природа, в которой путем произвольного зарождения явилось некое сознательное существо, произведшее затем устроение нами обитаемого мира. По другому воззрению, Бог произвел мир из самого себя посредством эманации. Мир истек из него, так что вся природа есть не что иное, как сам Бог. Оба воззрения, по существу не разнятся. В обоих случаях Бог отождествляется с природой. Это философия, как видим, строго монистическая... или Бог есть природа, или природа есть Бог. Собственно же Создателя мира – нет" (Тихомиров, 1997, с. 77).

Современные варианты этой монистической идеи многообразны и, как правило, облекаются в научную и околонаучную терминологию. Так, профессор Э. Мулдашев пишет: "Постепенно в ходе эволюции в Тонком Мире появился Дух — сгусток психической энергии в виде торсионных полей, который может вечно сохранять в себе большой объем информации. Множество Духов образовали между собой информационные связи и создали Всеобщее Информационное Пространство" (цит. по: Тихоплав, Тихоплав, 2003, с. 186).

В другой редакции (Э. Мертона) эта же идея звучит сходным образом:"Огромная область сплошного океана энергии Абсолюта трансформируется (или конденсируется, подобно туману) в дискретные частицы энергии — Монады, каждая из которых равнозначна, по своей мощности, всей области Вселенной, и связана с ней общим замыслом. Такие отделившиеся Монады наделены сознанием" (цит. по: Тихоплав, Тихоплав, 2003, с. 186).

Как видим, монистичекое мировоззрение органически включают в себя и эволюционную идею, на что, как уже говорилось, указывал в свое время Лев Тихомиров. Либо самозародившееся в первобытном хаосе существо – пантеистический "бог" – постепенно возделывает эволюционным способом первобытный хаос в оформленную материю, либо мир постепенно, а значит и эволюционно, истекает из "бога". В обоих случаях способ действия "бога" может быть только постепенным и медленным, ибо он является всего лишь частью природы, более глубокой, тонкой и духовной, по сравнению с миром материальным, но все же частью, неспособной действовать в значительном отрыве от целого. "Бог" пантеистов не способен, жить самостоятельной жизнью, существенно разнящейся от того, что проявляется на его "поверхности" – в "грубой", материальной сфере. То что мы называем законами природы если и может им преодолеваться, то лишь в незначительной степени. Действие этого монистического "бога" можно уподобить некоему чудесному порошку, размешенному в разлитой на холсте краске, под действием которого краска способна постепенно, эволюционно принимать осмысленные формы и очертания окружающего нас мира. В случае же крайней формы монистического мировоззрения – материализма – способ действия этого чудесного порошка, приведшего к возникновению наблюдаемого нами мира, всецело отождествляется с существующими в настоящее время законами природы, поскольку материализм вообще отвергает существование "тонкой", духовной сферы, способной оказывать воздействие на материю и изменять течение естественных событий.

Совершенно иные представления о мироздании, как уже говорилось, присущи дуализму, признающему Бога Откровения. Здесь, если мир сравнить с красками на холсте, то Бог – это находящийся вне холста художник, полностью свободный и независимый от свойств красок, и способный наносить эти краски на холст как Ему заблагорассудится, ибо, как писал св. Дионисий Ареопагит, Он "призвал к бытию всю совокупность существующего, без ущерба для себя приобщая все сущее к неистощимому излиянию своих благ" (Дионисий Ареопагит, 1991, с. 30).

Итак, в разные исторические периоды либо монистическое, либо дуалистическое мировоззрение оказывались преобладающим, так что его альтернативе иногда, казалось бы уже и не оставалось на исторической арене места. При этом, как пишет Лев Тихомиров, "едва ли подлежит сомнению, что численный перевес всегда принадлежал тому слою, который верил в самобытность природы и не верил в Бога и Создателя. Однако же каждая из этих идей, храня незыблемой свою основу, не оставалась неподвижною и имела известную эволюцию или, выражаясь христианским термином – "раскрытие"... Особенно это должно сказать об идее самобытности природы, которая, по существу, исходит из работы разума человеческого и не связана или в меньшей степени связана содержанием сверхчеловеческих откровений" (Тихомиров, 1997, с. 41). Особо усиленную работу человеческого разума при осмыслении "вечных проблем" мы наблюдаем в последние столетия и именно в эту эпоху наблюдается небывалый расцвет монистического мировоззрения во всех его вариантах, расцвет, практически не оставляющий "в просвещенном обществе" места для Бога Откровения. Проиллюстрируем этот процесс лишь на одном примере из российской жизни последних десятилетий.

Ленин в свое время объявил о непримиримой борьбе двух линий в философии — линии Демокрита и линии Платона. Первая линия была названа материализмом, вторая — идеализмом. Но парадокс заключается в том, что обе эти линии являются разными формами одного и того же монистического мировоззрения. В философии Платона можно встретить все атрибуты пантеистических представлений о мироздании: там "представлена фигура божественного Демиурга, который создает душу и тело материальной вселенной из предсуществующего материала согласно образцу, который он созерцает в мире идей" (Армстронг, 2003, с. 56). Как отмечает известный знаток античной философии А.Ф. Лосев, философия Платона является "теоретическим источником пантеизма" (Лосев, 1967, с. 268), который был востребован в Западной Европе в эпоху Возрождения, когда так называемая "передовая философия" боролась со схоластикой "с позиции пантеистического платонизма" (Лосев, 1967, с. 268). Далее "линия Платона" получила свое раскрытие в трудах западноевропейских философов-идеалистов, но практически все они, если только поднимали в своих трудах вопрос о Боге и происхождения мира, решали его с пантеистических позиций . Например, в своих работах немецкий философ Фридрих Шеллинг пишет, что ""материя есть не что иное, как бессознательная часть бога". Бог Шеллинга изначально бессознателен, сознание существует в нем лишь как возможность, которая актуализируется в процессе саморазвития, восхождения к самопознанию. Перед нами идеалистический вариант пантеизма" (Гулыга, 1987, с. 24).

Именно с подобными вариантами монистического мировоззрения и вела борьбу материалистическая "линия Демокрита" в России ХХ столетия. Бог же Откровения, как правило, оставался вообще вне поля зрения этой раздутой до неимоверных размеров как бы борьбы. В итоге для доверчивых наблюдателей-участников этого спектакля, которыми являлась практически вся страна от старшекласников до академиков, понятие о Боге в христианском понимании, как правило, вообще выпадало из поля зрения, как нечто незаслуживающее внимания.

Аналогичным образом дело обстоит и в настоящее время. Только теперь лавры победителя в этой как бы борьбе принято отдавать уже не материализму, а пантеизму. Современные богоискатели от науки как правило приходят именно к пантеистическим представлениям. Их стремление проникнуть "в сферу запредельного", как правило, оканчивается тем, что любой реальный или кажущийся успех на этом пути фактически оформляется в представления о якобы найденном научными методами Абсолюте, который ставится на место Бога Откровения. В то же время не учитывается то, что кроме материального мира и Бога могут существовать и иные сферы реальности. Святитель Феофан Затворник, живший в XIX веке, считал в качестве частного богословского мнения, что непосредственно "за пределами" материального мира, куда стремится современная наука, существует некая тонкая стихия, нечто "вроде эфира", который все проникая, является "последней гранью вещественного бытия". Эта тонкая стихия, по мнению св. Феофана "служит посредствующей почвой для общения между людьми, живущими на земле, и умершими, и вообще духами" (ссылка по: Тихомиров, 1997, с. 74) — что часто является объектом внимания и современных научных и околонаучных изысканий. В то же время отождествление этой тонкой стихии с Первопричиной бытия неизбежно приводит к пантеистическим представлениям, поскольку "расстояние" этой мнимой "первопричины" от "поверхности мира" слишком ничтожно и в рамках такого подхода и мир и эту "тонкую стихию" можно рассматривать как разные грани одного целого. Что же касается Самой Первопричины, как Она представляется в традиционном христианском миропонимании, то до Ее Сущности никакими научными методами дотянуться, конечно же, невозможно. Св. Дионисий Ареопагит пишет, что "объемля все пространство вселенной" величие Бога "простирается далее любой беспредельности" — до такой степени, что "Богоначальный Дух пребывает по ту сторону любой умопостигаемой безвещественности" (Дионисий Ареопагит, 1991, с. 28.

Для сравнения с таким подходом приведем несколько цитат из современной околонаучной мысли.

— "Вселенная есть суперсовременная вычислительная машина, и кроме нее ничего в мире больше нет. Все остальное — та или иная форма проявления Абсолюта" (академик А.Е. Акимов. Цит. по: Тихоплав, Тихоплав, 2003, с. 143).

— "Есть энергия сознания, то есть самая божественная энергия, из которой путем уплотнения Духа было создано человеческое тело" (профессор Э.Р. Мулдашев. Цит. по: Тихоплав, Тихоплав, 2003, с. 214).

— "При рассмотрении природы сознания через специфические проявления торсионных полей — материальных объектов — становится очевидным, что сознание само по себе является материальным объектом. С физической точки зрения, сознание является особой формой полевой (торсионной) материи" (Тихоплав, Тихоплав, 2003, с. 144).

— "Между всеми уровнями Бытия нет принципиальной разницы, то есть один мир (например вещественный) не противоречит другому (тонкоматериальному). Просто вещественный мир — это мир низкочастотных вибраций, а тонкоматериальный мир — мир высокочастотных вибраций. Создание единой теории поля позволило бы научно подтвердить важнейшее положение эзотерического знания: развитие всего Сущего во Вселенной подчинено закону эволюции и происходит за счет непрерывного перехода из одного мира в другой путем повышения частоты вибраций. Иначе говоря, жизнь во Вселенной непрерывна и безгранична, ибо ее основа — эволюция" (Тихоплав, 2003, с. 57—58).

Приведенные цитаты носят явно пантеистический характер: все в бытии — и Абсолют, и душа человека, и его тело — есть проявление некоего единого начала — только "частота вибраций" различна. На этот же пантеистический характер указывает и тесная связь подобных представлений с эволюционной идеей, а не с представлениями о сотворении мира "из ничего". При этом пантеистическому "божеству" приписывается роль некоего направляющего начала и регулятора эволюционного процесса.