Что позволено Плантагенету, то не позволено Рюрику

1.

В истории Европы, как известно, сложилось два типа институтов власти, которые условно можно обозначить как «республиканский» и «монархический», т.е. основанный либо на выборности, либо на наследном праве. Эта разница между двумя моделями организации власти лучше всего была определена когда-то в одном школьном сочинении (журнал «Юность» публиковал наиболее выдающиеся перлы): «Король – сын своего отца, а президент – нет». Хотя сравнительный анализ обеих моделей был бы интересен, выборные институты я оставлю за скобками, и продолжу разговор о том институте, который условно назвала «монархическим», связав его, естественно, с призванием Рюрика и проблематикой древнерусского института княжеской власти.

Мне уже приходилось писать, что сохранилось достаточно много сведений в источниках, сводный анализ которых дает логичную картину, раскрывающую смысл призвания Рюрика. Из рассказов, сохранившихся в Лаврентьевской, Никоновской, Воскресенской, Иоакимовской летописях, мы видим, что Рюрик и его братья приглашались как князья в силу своих наследных прав. Аналогичное понимание событий сохранилось в так называемых политических сказаниях русской литературы XIV-XVII вв., а также в произведениях западных авторов XV-XVIII вв. (например, у Мюнстера, Герберштейна, Стрыйковского, Дюре, Селлия и других). Ценным западноевропейским источником для понимания смысла призвания Рюрика являются немецкие, прежде всего, мекленбургские генеалогии.

Но с XVIII века все эти источники стали отметаться и подменяться рассуждением: ну, что там летописцы?! — либо врут, либо путают. «Альтернатива» с тех пор и до наших дней предстает, в основном, в двух вариантах.

Первый вариант — призвание Рюрика с братьями было приглашением защитников на основе договора-«ряда» – наиболее подробно разрабатывается Е.А. Мельниковой и В.Я. Петрухиным, в последние годы активно развивается в работах Е.В. Пчелова. Я назвала эту концепцию концепцией «князя по найму», за что с недавнего времени на меня стали обижаться и говорить, что «по найму» – это неправильное понимание. Но почему же неправильное, если, например, Мельникова в одной из своих последних работ буквально пишет: «Заключение договора… между князем-наемником и новгородской знатью превращается со временем в норму».

По представлениям сторонников второго варианта, упомянутый «ряд» на самом деле скрывал завоевание, завоевательную экспансию норманнов в Восточной Европе (из последних работ, развивающих эту версию, можно назвать работу Стефановича), т.е. сначала было завоевание, а потом – договор.

Общий посыл для сторонников обоих вариантов таков: данные летописей – это «конструкт» новгородских и киевских летописцев XI века, созданный под влиянием разных традиций и конъюнктурных соображений. Поиск источников, откуда русские летописцы могли позаимствовать свои рассказы, идет от ветхозаветной Книги царств до западноевропейских источников.

Излюбленным примером историков, черпающих подтверждения для своих концепций, является известный рассказ из истории завоевания Британии англосаксами о полулегендарном Вортигерне — верховном правителе бриттов — и германских (как их называют в литературе) наемниках Хенгисте и Хорсе. По преданию Вортигерн пригласил последних, чтобы те помогли остановить вторжения пиктов и скоттов (период около 450 г.). На этот пример указывал ещё Шлёцер. Здесь же напоминаю о нем для того, чтобы показать: поиск ведется во всех мыслимых направлениях, кроме одного. Никто не ищет примеров именно призваний правителей и не задается вопросом, как обстояло дело с этим в других европейских странах. Было ли такое явление — призвание правителя «со стороны» — и как оно функционировало?

Но оказывается, призвание правителя «со стороны» может быть зафиксировано в истории всех правящих домов Европы, многие из которых (особенно, монархические институты в небольших странах) просто не пережили бы иначе всех кризисов власти. Однако такое призвание было подчинено определенным правилам: в основе своей оно исходило из родовой принадлежности избираемого кандидата к правящему роду, чем определялась легитимность правителя. Данная традиция передачи власти в рамках одного рода, выделившегося из социума в качестве правящего, уходит в глубокую древность и связана со спецификой духовной жизни ещё первобытного общества. Сакрализация природы породила обожествление духов предков – оберегов и гарантов благополучия. Выполнение ритуалов по общению с духами предков возлагалось на представителя рода, к которому принадлежали наиболее прославленные предки, поэтому родовая принадлежность и сделалась основой определения легитимности правителя. Но принадлежность к роду не определялась только кровным родством.

Во многих своих работах я обращала внимание на то, что особенностью института наследной власти являлся учёт двух линий – отцовской и материнской. Традиция матрилатеральности давала право на престол потомству принцесс, отданных замуж в другие страны. Оно же могло быть получено благодаря браку с правительницей/принцессой или акту усыновления. В рамках такой амбилинейности были возможны самые разные варианты решения кризисов власти, и все они широко использовались в потестарной практике европейских стран и в древности, и в средневековье. Поскольку призвание Рюрика с братьями, согласно летописям, осуществлялось согласно матрилатеральной традиции – внук своего деда по матери, то напомню ещё раз несколько аналогичных примеров из западноевропейской истории.

Первый римский император Август стал членом рода Юлиев благодаря матрилатеральной традиции, будучи внучатым племянником Юлия Цезаря со стороны его сестры и сыном его племянницы. По завещанию, он был усыновлен Юлием Цезарем и принял родовое имя своей матери Юлий, а также имя приёмного отца – Цезарь.

Переходя в средневековье и выбирая из наиболее известных примеров, можно напомнить, как со смертью сына императора Арнульфа – Людовика пресеклась Каролингская династия, и для поддержания преемственности власти обратились к потомству дочери Арнульфа и призвали внука Арнульфа – Конрада I (911–918 гг.), который стал новым германским королем как внук своего деда по матери.

К матрилатеральной традиции, как правило, обращались в кризисных ситуациях, когда не было прямых законных наследников мужского пола, дабы не допустить смуту и беспорядки, переходящие нередко в гражданские войны. В этом посте я напомнила примеры из истории герцогов Нормандских. Например, претензии герцога Нормандии Вильгельма на английский престол покоились именно на матрилатеральных родовых связях. И Вильгельм стал родоначальником новой династии в Англии.

Но довольно скоро пресеклась и она, а преемственность английской королевской власти была поддержана благодаря традиции призвания правителя «со стороны», когда королевский трон получил прибывший из Франции внук умершего без наследников Генриха I, сын его дочери Матильды по имени Генрих Плантагенет. И в Англии началось правление ещё одной новой династии. Правда, этому предшествовала почти двадцатилетняя гражданская война, когда один род претендентов восстал на другой, и также, как перед призванием Рюрика, общество оказалось во власти смут: «бысть о сем молва велиа; овъм сего, овъм другаго хотящем». На время победили сторонники конкурента Матильды и Генриха — Стефана Блуаского, также претендента на трон по матрилатеральной традиции (он был сыном сестры Генриха I и внуком Вильгельма от его дочери Аделы.

Власть можно было получить и в ходе завоевания, но утвердиться у власти, стать легитимным правителем было невозможно в обход существовавших в обществе традиций и норм. Об этом говорит другой (помимо Хенгиста) излюбленный пример норманистов – пример из жизни знаменитого Роллона, основателя герцогства Нормандия во Франции.

Роллон был изгнан, по сведениям одних источников, королем данов, по сведениям других — норвежским конунгом Харальдом Прекрасноволосым, и начал пиратствовать во владениях Карла Простого. Относительно французских земель он был просто разбойником до тех пор, пока при взятии Руана и Байё он не убил местного графа и не женился на его дочери, после чего сам получил титул графа и сделался «законным» местным сеньором. Дальнейшее известно: как представителю французской знати ему было предложено принять христианство, вступить в брак с дочерью Карла Простого и получить удел, достойный герцогского титула. Это пример из эпохи, максимально близкой времени Рюрика, и, как видите, одни только успехи оружия не дали ему напрямую ни власти, ни титула. Он получил их через брак с представительницами местных правящих кругов – графской дочерью и затем — принцессой. Это и были те «договоры», с помощью которых пришедший «со стороны» завоеватель Роллон стал герцогом Нормандии.

В перечне примеров совершенно естественно обратиться к ранней истории Скандинавских стран. Но если кто-то думает, что жители тех стран, которых многие в наши дни представляют поголовно в виде сумбурных викингов, жили по принципу «кто палку взял, тот и капрал», — того ожидает разочарование. Исландские королевские саги – важнейший источник по истории Скандинавии – дают нам обильный материал, показывающий, что важным организующим принципом институтов власти в скандинавских странах, начиная с яиц Леды, был также династийно-родовой принцип. Здесь я пропускаю самый начальный период, описанный в Саге об Инглингах (подробнее см. здесь), открывающей свод исландских королевских саг «Круг земной».

Однако и в этом специфическом источнике за символикой сказочного сюжета можно увидеть, что легендарные родоначальники, придя на Скандинавский полуостров «со стороны», решали проблему легитимации своей власти также с помощью использования родовых традиций, в частности, с помощью установления брачных союзов с местными правителями. Я уже приводила немало примеров из истории Швеции, начиная с того периода, который считается исторически верифицируемым. И они со всей очевидностью демонстрируют, что, во-первых, необходимость призвания правителя «со стороны» возникала тогда, когда пустел существующий престол, вымирали или изгонялись представители правящей линии, а во-вторых, — поиски нового кандидата происходили в системе династийно-родовых связей или, если намеченный кандидат выходил за пределы системы родства, то подключались механизмы введения в систему родства: усыновление, брак. В более поздние времена, с утверждением института церкви, кандидата в наследные правители «со стороны» могли утвердить благословением церкви.

Так было на Скандинавском полуострове, так было и на всём европейском континенте, примеров чему можно привести множество, и все они отражают достаточно устоявшийся порядок поддержания преемственности власти в наследных институтах, когда каждый последующий кандидат в качестве обоснования легитимности своих претензий должен был тем или иным образом объявить/доказать связь с существующим правящим родом. Вопрос о легитимации власти в архаичных обществах до сих пор обходился стороной представителями вышеупомянутой концепции «летописцы либо врут, либо путают». Однако без рассмотрения этого вопроса заниматься проблематикой генезиса и развития древнерусского института княжеской власти просто невозможно.

В самом начале я подчеркнула, что рассматриваю здесь традиции наследного института власти, где «король – сын своего отца» и напомнила, что традиция передачи власти в рамках определенного рода уходит своими истоками в глубокую древность. Этот порядок обнаруживается уже на заре европейской истории, открывая историю античности. Здесь же я приведу только один пример – из ранней истории Восточной Европы, т.е. из истории земли наших предков.

Мой пример касается легенды о родоначальнике скифских царей, «первочеловеке» Таргитае, который согласно скифскому сказанию, сообщенному Геродотом, считался сыном Зевса и дочери Борисфена – Днепра. За метафорами сказания видна хорошо узнаваемая ситуация: носитель сакральной власти «со стороны» в ипостаси эллинского божества Зевса вступает в союз с дочерью местного владыки, отождествляемого с обожествлённым Борисфеном – Днепром и воплощавшего, таким образом, сакральную власть над людьми и природой. Плод этого союза Таргитай становится законным наследником своего деда по матери и правителем борисфенитов, наследуя власть со стороны матери. Кроме того, он, по всей видимости, являлся первым царём и родоначальником династии, связанной родством с державными линиями эллинов (напрашивается сравнение с Рюриком, который именно в схожем контексте называется первым князем, т.е. родоначальником династии, создавшей новую систему династийных связей).

Мне могут возразить, мол, где скифская история, а где русская?! Но ничего подобного! К примеру, мы с лёгкостью обнаруживаем сохранение амбилинейной традиции наследования при последних Рюриковичах, включая и матрилатеральную традицию. Ведь именно к ней потребовал обращения столь важный акт в потестарно-политическом развитии Русского государства, как утверждение Ивана IV в царском сане. В соборной грамоте патриарха константинопольского Иоасафа принятие Иваном IV царcкого титула аргументировалась тем, «что нынешний властитель московский происходит от незaбвенной царицы Анны, сестры императора Багрянородного, и что митрополит ефесский, уполномоченный для того собором духовенства и византийского, венчал российского князя Владимира на царство». Документ этот приведен в истории Н.М. Карамзина, который отмечает, что данная грамота подписана тридцатью шестью митрополитами и епископами греческими.

Матрилатеральная традиция, по моим предположениям, сыграла свою роль и при утверждении новой династии Романовых, что положило конец Смуте. Отдельного внимания этому факту до сих пор не уделялось, но при обосновании прав Михаила Романова на царство указывалось на его родство с царицей Анастасией, которой он доводился внучатым племянником по линии брата царицы – Никиты Романовича (царь Михаил Федорович был сыном Федора Никитича, сына Никиты Романовича), и таким образом, на его наследные права на царский титул по линии родства с первой русской царицей. Не настаиваем категорически, но исходя из имеющихся знаний о значении матрилатеральной традиции, полагаем, что она сыграла в выборе кандидата в цари новой династии важное значение. В современной исторической мысли смысл этих традиций утерян или почти утерян. Для наших же предков ХV-XVI веков они имели глубокий смысл.

Наконец, приведу ещё один пример о применении матрилатеральной традиции в российской истории, относящийся к правлению Елизаветы и показывающий живучесть традиции призвания правителя «со стороны» для каждого правящего дома. Незамужняя императрица при отсутствии собственных наследников призвала «из-за моря» племянника, сына старшей сестры Анны, который принял православие и стал наследным цесаревичем Петром Федоровичем. Кстати, в рамках матрилатеральной традиции Петр обладал наследными правами не только на российский престол, но и на шведский. Его отец, герцог Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский был сыном шведской принцессы Хедвиги Софии и, соответственно, племянником Карла XII. По смерти его родной тетки по матери, другой сестры Карла XII, бездетной шведской королевы Ульрики-Элеоноры, а затем и ее супруга – шведского короля Фредрика Гессенского, он был намечен в наследники шведского престола. Можно предположить, что «призвание» этого бездарного кандидата Елизаветой определялось, в том числе, и этим соображением, поскольку шведский король, обладающий законными, с точки зрения династийной традиции, правами на российский престол, создавал бы ненужные осложнения в международной политике. Проблемы Смутного времени были тогда еще достаточно свежи в памяти.

Таким образом, вполне конкретная традиция поддержания преемственности власти известна очень широко. Однако невольно задаешься вопросом: почему Конрад I мог стать германским королем как внук своего деда по матери, а в случае с Рюриком это отрицается? Почему призвание Генриха Плантагенета на престол как внука своего деда по матери не подвергается сомнению, а Рюрику в этом отказано? Почему даже легендарному основоположнику скифской династии Таргитаю оставляют его деда по матери, а Рюрик входит в русскую историю без деда, без матери, без княжеского звания – ни то безродным воякой, ни то защитником — даже в этом за двести с лишним лет не смогли определиться! Вот и остаётся разве что изобразить его на этикетке к банке с тушенкой.

Но я могу предложить ответ на поставленный, во многом риторический, вопрос. Во-первых, сегодняшние сторонники «концепции норманнского завоевания» и «концепции князя-наемника по договору», фактически подвергают сомнению наличие института княжеской власти в древнерусской истории до призвания Рюрика. Хотя исследования последних пятидесяти лет в рамках так называемой теории вождества, под которым понимается социополитическая организация, характеризовавшая поэтапную эволюцию позднепервобытного / предгосударственного общества, и которая стала активно развиваться как в отечественной, так и в западной науке с 60-80-х годов прошлого века, показали, что наследный институт власти прослеживается в первобытных обществах, в догосударственную эпоху, и нет никакой необходимости соотносить его с государственностью.

Во-вторых, наличие вождества в древнерусской истории дискутируется в работах современных российских историков (А.Ю. Дворниченко, Е.А. Шинаков, В.В. Пузанов и др.), но эти дискуссии пока немного дали для создания современной концепции по генезису древнерусского института княжеской власти.

Вывод напрашивается сам собой: если признать сведения русских летописей о призвании правителя на опустевший престол, то исчезает безродный Рюрик неустановленного происхождения откуда-то со Скандинавского полуострова, а вместе с ним исчезает возможность продолжать ставшие такими привычными рассуждения о таинственных «защитниках-завоевателях», невесть откуда набравших сил для захвата гигантских просторов от Ильменя до Днепра.

Но должны ли нас волновать перспективы беспочвенных дискуссий? Что нам всё-таки важнее: судьбы родной истории или обжитые за долгое время догмы, которые за триста лет так и не раскрылись как живая история. И никогда не раскроются, поскольку и идея «завоевателей», и идея «защитников по договору» выросла из сугубо шведского конструктивизма XVII-XVIII веков.

В силу целого ряда исторических обстоятельств, ещё с XVI века, шведскими историками и литераторами было уверовано, что предки шведов – готы выступили основоположниками великой германской культуры, и эта идея на долгое время получила признание в западноевропейской общественной мысли. Далее пришло новое озарение – «открытие», согласно которому предками шведов были гипербореи, которым принадлежала важная роль в создании древнегреческой культуры. И эта мысль была освоена Западной Европой – «Атлантида» Рудбека с триумфом шествовала по английским и французским салонам. Два столетия купания в исторической славе требовали продолжения праздника. И естественно, следующим мифом стала идея основоположничества предков шведов в древнерусской государственности. Естественно потому, что эта идея родилась ближе к середине XVII века, в обстановке после Столбовского мира, когда удобно было думать, что обирание русской торговли хлебом, дескать, шведы вели ещё с варяжских времён. Но расцвета она достигла после шведского поражения в Северной войне, когда общественная мысль подогревалась болью от потерянных денег, которые в древности будто бы получали «шведские» варяги.

Новый миф усиленно распространялся шведскими деятелями культуры среди западноевроопейских ученых, в частности, через переписку с ними. Так, в течение нескольких лет шла переписка между шведскими литераторами и историками – апологетами идеи шведского основоположничества в древнерусской истории и Готлибом Байером ещё в бытность его в Кенигсберге. Переписка эта приобрела особый смысл с переездом Байера в Петербург: ему посылали диссертации с описанием героического прошлого предков шведов в древнерусские времена, поощряя его на написание собственных работ по данной теме.

С распространением в XVIII веке в российском обществе идей западноевропейской историософии доверие к древнерусскому летописанию было, как известно, подорвано, а для толкования такого события как призвание Рюрика стали привлекаться истории завоевания Англии или история образования герцогства Нормандия. Тогда же и встал вопрос: кем был Рюрик – завоевателем или наемником по договору? Одновременно в некую туманность превратилась проблема обоснования легитимности правителя в древнерусской истории.

В последнее время усилилось размежевание между сторонниками названных подходов. Сторонники идеи завоевания выступают с критикой теории договора, указывая, что все приводимые, например, Е.А. Мельниковой примеры (с Альфредом Великим, Карлом Простым и Роллоном) совершенно необоснованны. Договор норманнов с Альфредом Великим — международный договор о разделе территории, а не приглашение князя, история с Роллоном также не соотносится с летописным сказанием, — высказался П.С. Стефанович на конференции 21 сентября 2010 г. в Новгороде. Я согласна с такой оценкой, так как попытки Е.А. Мельниковой с помощью параллелей из западноевропейской истории подтвердить свою концепцию Рюрика как наемника по договору, действительно, неубедительны.

Одновременно сторонники концепции договора критикуют идею «завоевания», подкрепляемую ссылками на сюжет о Хенгисте. Так, у В.Я. Петрухина читаем: «Разные исследователи возводили легенду о призвании варягов к легенде о призвании саксов в Британию… Однако англосаксонская легенда не содержит мотива внутренних распрей: бриттам грозили “внешние” враги. Кроме того, призваны были два брата, носящие заведомо мифологические, а не реальные имена. Вместе с тем эпическая формула призвания в “великую и обильную землю” указывает… на общий мифологический источник». Не могу не согласиться и с этим автором: сходство лексических оборотов не может служить убедительным аргументом для отождествления Сказания о призвании варягов с англосаксонской легендой о призвании саксов. Источники описывают совершенно различные ситуации в древнерусской истории и в ранней истории Англии.

В виду того, что исторические параллели, используемые в российской историографии для толкования Сказания о призвании варягов ещё с XVIII века, явно начинают давать сбой, предлагаю вводить свежие силы для сравнительного анализа и начать использовать историю призвания Генриха Плантагенета. В самом деле, чем он хуже Роллона или Хенгиста?

Опубликовано: http://pereformat.ru/2012/02/plantagenet-i-ryurik/

2.

После публикации заметки о том, что позволено Плантагенету и не позволено Рюрику, у меня произошел обмен мнениями с одним из читателей, по поводу приведенного примера с Эриком Померанским – правителем, призванным «со стороны» по привычной традиции наследования.

В частности, я рассказала, что король Эрик Померанский (1382-1459) являлся сыном герцога Вратислава Померанского (Поморского) и при рождении был наречён родовым именем герцогов Поморских — Богуслав (Бугислав в скандинавских источниках). По материнской линии он доводился внучатым племянником датской королеве Маргарете, возглавлявшей так называемую Кальмарскую унию трёх королевств – Дании, Норвегии и Швеции. В нужный момент герцог Богуслав был «призван» своей двоюродной бабкой Маргаретой, усыновлён ею и провозглашён наследным принцем в трёх названных королевствах под именем Эрика. Этим именем его нарекли в честь деда королевы Маргареты с материнской стороны – герцога Эрика II. И мне подумалось, что приведённый пример, кроме матрилатеральности, иллюстрирует ещё одну важную особенность наследных институтов власти — значение имени правителя.
Как известно, неотъемлемой частью «норманнской теории» является полемика об именах древнерусских князей, начатая Готлибом Зигфридом Байером, который заявил, что не только древнерусские князья, но и их имена имеют одну единственную этническую принадлежность: «Потому ж есче от Рюрика все имяна варягов, в руских летописях оставшиеся, никакого иного языка, как шведского, норвежского и датского суть». По мнению Байера, даже если «имя точно славенское есть, ежели так выговорить, как в руских книгах написано… уповательно, что от нормандского языка испорчено».

Полагаю, что пора подвергнуть сомнению оправданность подхода к проблеме княжеских имен (и вообще, имен) как категорий этнических. На мой взгляд, имена выступают, в первую очередь, принадлежностью родовых (для правителей – династийно-родовых) и сакрально-конфессиональных систем.

Имена наиболее прославленных предков ещё издревле обожествлялись и начинали передаваться из поколения в поколение, создавая золотой фонд родового именослова. Особой значимостью для традиционного общества обладало имя правителя, обязанностью которого было обеспечивать благополучие и стабильность социума. С момента интронизации правитель рассматривался как медиатор между социумом и космосом, и его имя являлось важным атрибутом как в инициационных обрядах, так и в последующих важных общественных обрядах. Произнесению имени придавалось значение воссоздания заключённой в нём сущности и благодаря этому — усиления сакральной способности правителя осуществлять как защитную, так и медиативную функции между коллективом людей и сверхъестественными силами — природой, духами усопших предков и т.д. Подробнее см.: сборник статей «Этнография имён». (М., 1971).

Поэтому имя лица, утверждаемого правителем, должно было принадлежать родовому именослову руководимого им социума и заключать в себе позитивную энергетику сильного и знаменитого предка. Если имя кандидата в правители не отвечало одному из этих требований, не соответствовало родовой традиции, оно менялось при восшествии на престол на более подходящее, о чем свидетельствует приведенный пример с Богуславом-Эриком. Но таких примеров можно привести множество.

Связь имени правителя с родовой сакральной системой хорошо иллюстрирует пример из шведской истории — эпизод из жизни конунга свеев и гётов Анунда-Якоба (правил в 1022-1050 гг.), сына Олофа Шётконунга и ободритской княжны Эстриды. Анунд-Якоб был крещён своими родителями ещё в бытность его наследником престола и получил христианское имя в честь Святого Якова. Хотя большинство свеев и гётов в ХI веке продолжало оставаться язычниками, это ни у кого не вызвало протеста, но только до тех пор, пока принцу не пришло время принимать королевские полномочия. И тогда, как об этом сообщается у Андерса Фрюкселля, шведского историка ХIХ века, от наследника престола потребовали сменить имя, «поскольку им (свеям. – Л.Г.) не нравилось его христианское имя “Якоб”, и был он назван “Анундом”, каковое имя он в дальнейшем и сохранил».

Как видно из этого эпизода, имя правителя должно было соответствовать той сакральной традиции, которая занимала главенствующее положение в обществе. Шведское общество продолжало оставаться языческим и требовало от лица, провозглашаемого конунгом, полной идентичности с сакральной жизнью социума, включая и имя. Поэтому имя Якоб было совершенно неприемлемо в глазах свеев и гётов для их короля как чужеродное и, следовательно, враждебное, нелегитимное. А имя Анунд (иногда пишется — Энунд) восходило к легендарному конунгу свеев Брёт-Анунду, о котором рассказывалось, что во время его правления царило благополучие и процветание, земля плодородила, осваивались пустоши, население прибывало.

Сестра Анунда-Якоба принцесса Ингигерда, выходя замуж за великого князя Ярослава, напротив, должна была расстаться со своим природным именем, сменив его на христианское. Приняв православие, Ингигерда была наречена Ириной. Княжна Евпраксия Всеволодовна (1070-1109), сестра Владимира Мономаха, став невестой маркграфа Нордмарки Германской империи Генриха, была наречена именем Адельгейды, которое после императрицы Адельгейды (ум. в 999 г.) сделалось родовым именем многих правящих домов в пределах Германской империи. Вспомним здесь же и российскую императрицу Екатерину II. Ее имя, полученное при рождении, было, как известно, София Августа Фредерика.

София – имя, пришедшее из греческой традиции, Августа – латиноязычное имя, образованное из титула древнеримских императоров, а Фредерика восходит, вероятно, к традиции франков (вспомним королеву Фредегонду) или англосаксов. Но никому, находящемуся в здравом уме, не приходит в голову видеть в Екатерине лицо греко-латино-франкского этнического состава. Имя будущей российской императрицы отражало сакральную историю края, где она родилась, — Штеттина (нынешнего польского Щецина) в Балтийском Поморье / Померании и последовательно сменявшихся там прусско-вендских традиций. Став невестой наследника российского престола, София Августа Фредерика приняла, согласно существующим для правящих родов нормам, православную веру и была наречена именем Екатерина, принадлежащим российскому царскому именослову. И в этом случае также никто не принимает во внимание, что имя Екатерина пришло в российский именослов через православие из греческой традиции, как и ее первое имя София. Очевидно, что наречение каждого нового правителя именем из родового именослова осуществлялось на основе принципов, смысл которых нами во многом утерян.

Совершенно очевидно, что в династийно-родовые именословы стремились включить имена прославленных предков различных родовых линий – этничность была здесь ни при чём. Так, из истории Кальмарской унии мы видим, что имя Богуслава было заменено на имя Эрик, в честь одного из предков королевы Маргареты. И дело здесь было не в «славянстве» этого имени. Например, в шведской истории XII века в именослове шведских королей встречается имя Болеслав (или Бурислев). Оно было принесено в Швецию польской принцессой Рикиссой, дочерью польского короля Болеслава III, в одном из своих браков ставшей супругой шведского короля Сверкера Старшего, погибшего в 1156 году. Их сын и получил имя своего деда по матери, войдя в шведскую историю под именем Болеслава/Бурислева Старшего. Тем же именем был наречен ещё один шведский конунг – Болеслав Младший, бывший сводным племянником Болеслава Старшего, хотя не имел даже кровного родства с польским королем Болеславом, поскольку происходил от линии первой жены конунга Сверкера – королевы Ульвхильды. Однако имя Болеслава вошло в именослов шведских королей и могло даваться другим правителям.

Как видим, этничность правителя и «этничность» имени не совпадали друг с другом, поскольку имена правителей отражали историю династийно-родовых отношений. Соотвественно, бесплодным умствованием отдают попытки целой плеяды историков, вслед за Байером, доказать, что по именам древнерусских князей, якобы имеющих скандинавское происхождение, можно точно установить их «скандинавскую» этничность. Данные попытки суть плод сугубой умозрительности и не отражают историческую реальность. К какой «этничности» отнесём мы вышеупомянутого Эрика Померанского, исходя из его имён? Он был урожденным герцогом поморским Богуславом и, соответственно, нёс в себе всю родовую вертикаль вендо-поморских славянских династий, но поскольку жил на рубеже XIV-XV вв., то по вере был «немцем», а взойдя на королевский престол в Кальмарской унии, стал «скандинавом».

В связи с традициями династийных именословов можно продолжить рассмотрение брачных связей польских и шведских правящих династий, которые продолжались и в более поздние времена, а в лоне этих традиций происходил и обмен именами. В 1592 году на шведский престол взошёл король Сигизмунд, сын Юхана (Иоанна) III Васы и польской принцессы Катарины Ягеллонки. Своё имя он получил в честь деда по матери, польского короля Сигизмунда I. Ни Сигизмунд, ни его сын Владислав, провозглашённый на риксдаге шведским королём после смерти Сигизмунда, занимая шведский трон, имен не меняли. Как уже было сказано, при выборе имени правителя учитывалось не этническое значение имени, а его генеалогическая значимость.

Многие правители носили по несколько имён, в которых отражалась как сакральная традиция общества, так и династийные связи по отцовской и материнской линиям. Например, князь Мстислав Владимирович Великий, наречённый именем из русского княжеского именослова, носил и второе имя – Гаральд, в честь деда с материнской стороны. Сам Владимир Мономах перечислял в своей духовной все свои имена и писал, что в крещении он получил имя Василий, в честь предков по отцовской линии был назван Владимиром, а в честь материнских предков – Мономахом.

Список этот можно было бы продолжать бесконечно, но мысль и так ясна: попытки доказать этническую принадлежность правителей через привязку их имён к какой-то определённой языковой среде оторваны от исторических традиций и лишены научного содержания. Антропонимические исследования в данном контексте должны, прежде всего, сосредоточиваться на династийно-родовых традициях, поскольку неродовое имя заменялось на родовое, если на престол приглашался кандидат, не принадлежащий системе генеалогических связей, а родовое имя могло передаваться по наследству, распространясь не в русле культурно-языковых процессов, а в рамках династийно-генеалогических связей.

Так, собственно, имя Владимира Мономаха и было унаследовано датским королевским родом, принесённое туда дочерью Мстислава Владимировича княжной Ингеборг. Будучи выданной замуж за датского герцога и короля ободритов Кнута Лаварда, княжна Ингеборг обогатила датский династийный именослов именем Владимир, назвав в честь деда по отцовской линии Владимира Мономаха своего первенца от брака с Кнутом. Принц Владимир вошел в историю скандинавских стран как датский король Вальдемар I Великий. Его дочь Рикисса стала супругой шведского короля Эрика Кнютссона и назвала дочь именем Ингеборг в честь матери своего отца. А эта принцесса Ингеборг, ставшая женой известного шведского политического деятеля Бирье-ярла, ввела имя Вальдемар в шведский именослов, назвав так своего сына в честь деда по материнской линии. Так в шведском именослове появилось имя Вальдемар. Впрочем, у саксов, то есть в германской культурно-языковой среде, имя Вальдемар было отмечено ещё в IX-X вв., но в датский и шведский именословы оно вошло лишь в XII-XIII вв. как наследие русского великокняжеского именослова. Это уточнение для тех, кто живёт убеждением, будто германские имена циркулируют только в германской среде, а славянские – в славянской.

«Лингвистические» упражнения с историческими именами бесперспективны ещё и потому, что в этих попытках не учитывается важный фактор. Любая этническая целостность (этносы, суперэтносы и т.д.) является сложносоставной системой, возникшей в своё время в связи с ломкой старых систем или выделившейся из них, унаследовав, естественно, определённую часть традиционных ценностей, включая и именословы. Поэтому имена, которые фиксируются источниками, например, в германской традиции или в славянской традиции, могут быть намного древнее этих суперэтнических систем, родившись либо в более архаичной индоевропейской языковой среде, либо являясь «переводами» древних имён на язык новой формирующейся этнической системы.

Упоминавшееся имя Эрик традиционно считается древнескандинавским: зафиксирована старинная форма его написания как Ainarikiar/Aiwarikiar и даже найдена какая-то подходящая семантика (не помню точно, какая). Однако если заглянуть в древнегреческую мифологию, то мы находим имя Эрик уже там. Эрик был сыном Бута-аргонавта и Афродиты. Согласно мифу, Бут, привлечённый пением сирен, бросился с корабля «Арго» в море, но был спасён Афродитой и перенесён на Сицилию. Позднее он погиб от руки Геракла. Какими-то своими путями имя этого героя проникло в Скандинавию, вошло в королевские именословы, стало почитаться как имя святого заступника Швеции. Но по своему происхождению оно является более древним, доскандинавским именем.

Примером того, как с верой в постулат Байера о княжеских именах, от «нормандского языка испорченных», по-прежнему пытаются анализировать имена первых князей Рюриковичей, является монография А.Ф. Литвиной и Ф.Б. Успенского «Выбор имени у русских князей в X-XVI вв.» (М., 2006). Любопытно, что её авторы стоят на высоте современных теоретических знаний по вопросам антропонимики, в рамках которых и понимают значение имени для правящего рода: «Выбор имени… был важной частью династической стратегии, он подчинялся целой системе правил (…) Наречение именем было одной из важнейших составляющих культа рода… Чтобы стать полноправным членом рода… княжич должен был получить родовое, династическое имя… Воспроизведение имени предка исходно было связано с верой в «реинкарнацию».»

Но все эти принципы именословных традиций у древнерусских князей обнаруживаются авторами монографии только… с XI века. На каких же принципах функционировал и развивался антропонимикон Рюриковичей до этого периода? Ведь это почти 200 лет! Вразумительного ответа на этот вопрос мы в монографии не найдём, поскольку авторы пытаются на него ответить с позиций привычной схоластики: во главу угла ставится этническое происхождение княжеских имён. Они, разумеется, «были изначально германскими (скандинавскими)», а анализ перемещается в абстрактный мир грамматических компонентов, где оперировать спокойнее, учитывая, что Рюрик у этих авторов традиционно «безроден».

Однако сами же авторы признают, что таким образом сложно объяснить, как в гомогенно «германский» именослов Рюриковичей попали несколько позднее славянские имена Святослав, Ярослав и другие: «Мы не можем сказать ничего определённого о том, каким образом эти имена впервые попадали в княжеский обиход».

Но одно им понятно, что для «скандинавского рода, каким были первые поколения Рюриковичей, адаптация славянских имён не могла не представлять немалых сложностей. Эти имена не были для них родовыми (курсив мой. – Л.Г.), и только насущная необходимость жить и править в новых условиях, сопровождающаяся неизбежной “славянизацией” рода, могла привести к столь кардинальной смене типа родовых имён». Полагаю, что у Рюриковичей, как и у всякой правящей династии, было, действительно, немало трудностей, но наименьшей из них была проблема с родовыми именами, поскольку механизмы регулировки родовых именословов были отработаны с древности. И совершенно очевидно, что эти механизмы невозможно анализировать через призму этнического догмата, поскольку он является чужеродным для понимания функционирования системы междинастийных связей.

Я не рассматриваю здесь имена Рюрика, Синеуса и Трувора, а также имена Олега, Игоря и Ольги, поскольку вопрос об этих именах требует отдельной статьи. Однако вышеприведенные примеры порукой в том, что введение этих имен в древнерусский княжеский именослов осуществлялось на основе традиций, общепринятых при интронизации правителей. Так, интересно обратить внимание на то, что имя Рюрика и Трувора пишутся одинаково как в летописях, так и в западных источниках. А имя Синеус известно только в летописях; в западных же источниках имя третьего брата, на что указывает историк Всеволод Меркулов, пишется как Сивар (Sievert, Sywardt).

О чем это говорит? О том, что имена Рюрик и Трувор явно не противоречили именословной традиции ильменских словен и других участников «призвания», а имя Сивар (так же, как в случае с Яковом-Анундом или с Богуславом-Эриком) потребовалось изменить – третий брат получил имя Синеус. Интересно было бы провести анализ этого имени, исходя из восточноевропейских сакральных традиций и в ряду с такими именами, как Черноус, Белоус. Сделать это необходимо, чтобы избавить историческую науку от нелепостей вроде синехюсов и примеров лингвистической умозрительности, с помощью которой Синеус без труда превращается в Signjótr (Куник, а в наше время — Мельникова, Пчелов и др.).

Как было показано выше, лингвистические «доказательства» в данном случае недействительны. То же касается и имени Трувора, силою лингвистического препарирования превращаемого в Þórvar[ð]r, что по имеющимся толкованиям означает «страж Тора» (Мельникова, Пчелов).

Однако никакой «страж Тора» не смог бы утвердиться на престоле правителя в союзе ильменских словен, кривичей, чуди и др. – его ожидала бы та же самая судьба, что и конунга Якова у свеев, которые заявили ему, что в личной жизни он может называть себя, как ему вздумается, а в роли правителя должен носить имя, соотвествующее традиционному именослову. Так что имя Трувора никакого отношения к Тору не имеет и несет в себе какую-то иную именословную традицию.

Опубликовано: http://pereformat.ru/2012/02/imena-russkih-knyazej/


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру