События 1015 года в русских и зарубежных источниках. Часть 3

ПРОТИВОРЕЧИЯ В РУССКИХ ИСТОЧНИКАХ

Однако русские и скандинавские источники не только совпадают друг с другом по ряду моментов; также они и различаются во многом. Как же согласовать их сообщения относительно смерти князя Бориса в целом, а не только в деталях? Возможно ль на основе этого согласования построение картины реальных событий, произошедших 24 июля 1015 года?

Решение этих вопросов осложняется ещё и тем, что, по мнению некоторых исследователей, русские источники сами неоднородны в отношении освещения обстоятельств смерти Бориса. Выше мы не затрагивали этот вопрос, просто приведя всю информацию касательно убийства Бориса, содержащуюся в русских источниках. Теперь же небезынтересно будет обратиться к анализу точки зрения А.Ю. Карпова, считающего, что русские источники не содержат единого взгляда на обстоятельства смерти ростовского князя.

По его мнению, в Древней Руси существовало как минимум две версии убийства Бориса. Одну из них условно можно назвать традиционной. Она нашла отражение во всех памятниках, так или иначе связанных с именем святого Бориса, и является общепринятой версией его убийства. Согласно этой версии, Борис был убит на Альте, Путшей и его сообщниками, после чего его уже мёртвое тело повезли на телеге к Киеву. Собственно, земной путь Бориса Владимировича (как и повествование о его убийстве) заканчивается там, где его тело завернули в шатёр и, положив на телегу, повезли с Альтинского поля.

Вторая, так называемая «варяжская» версия убийства гораздо менее известна и не получила своего дальнейшего развития в агиографических памятниках «борисоглебского» цикла, сохранившись лишь в летописи и «Сказании о святых». В соответствии с этой версией подлинными убийцами Бориса оказываются не Путша и вышгородцы, а некие два варяга, специально посланные Святополком и убившие Бориса уже на пути к Киеву.

При этом мы видим, что обе версии присутствуют рядом в одних и тех же источниках — о двух варягах говорится в летописи и «Сказании» (но только в них) после описания сцены убийства в шатре. А.Ю. Карпов, считая эти две версии совершенно различными, утверждает, что и самим авторам данных памятников было неизвестно, что же произошло на самом деле, и поэтому они пытались согласовать обе версии. Так после описания уже вроде бы свершившегося убийства в повествовании появляются два варяга, которые добивают, как оказывается, всё ещё живого князя уже по дороге к Киеву. Исследователь считает, что согласовать обе версии у летописца и анонимного автора «Сказания» не получилось (или, по крайней мере, получилось не очень удачно). Сообщение о двух варягах кажется весьма странным и выглядит явной вставкой в летопись — потому, что о смерти Бориса уже говорилось выше эпизода с варягами, а убийцы, Путша и «Путшина чадь», были названы прямо [312] (в то время как, рассматривая обе версии в последовательности развития событий, получается, что о смерти Бориса можно говорить лишь после эпизода с варягами, которые единственно и могут считаться его убийцами, но никак не Путша со своими сообщниками, от руки которых Борис, оказывается, не умирал).

Противоречий немало. Кроме того, что эпизод с варягами не согласуется со всем остальным повествованием (по вышеназванным причинам), мы даже не можем с большей или меньшей определённостью сказать, что же произошло на пути к Киеву. Как мы помним, в оригинале «Сказания» варяги мечом пронзили Борису сердце. Киево-Печерский же список «Сказания» говорит, что, пронзив князя в сердце, варяги ещё и отрубили ему голову. Оригинал «Сказания» сообщает, что произошло это в каком-то бору, не уточняя, правда, что это за бор и где он находится. В Киево-Печерском и некоторых других списках вместо бора упоминается «гора».

В таком случае возникает закономерный вопрос: можем ли мы вообще доверять этому сообщению о двух варягах, и насколько оно отражает реальное положение дел, а не какой-то смутный слух, не имеющий с этой самой реальностью ничего общего?

Пожалуй, не такой уж и натяжкой будет выглядеть предположение, что весь эпизод с варягами — литературный вымысел, обусловленный определёнными агиографическими стереотипами. После первого ранения, как мы помним, Борис приходил в себя ещё два раза. Второе его оживление как раз и относится к эпизоду с варягами. При этом оба момента, когда раненый князь приходит в себя, построены по примерно одинаковой схеме: несмотря на тяжёлые ранения, князь-мученик всё ещё жив и приходит в себя, но безжалостные убийцы, заметив это, с прежней жестокостью добивают его. Это композиционное сходство и наталкивает на мысль о вымышленности этих эпизодов с оживлением князя. Имеется некая общая агиографическая матрица, которая несколько раз воспроизводится в тексте для достижения определённого эффекта.

Как кажется, этого же мнения придерживается А.Ю. Карпов. В подтверждение он указывает на следующие особенности. Эпизода с первым оживлением Бориса нет в летописи, но зато он есть в «Сказании» и Житиях святого. Как предполагает исследователь, он был домыслен древним агиографом для усиления ощущения безысходности происходящего, неотвратимости жестокого убийства: приходя в себя, Борис видит своих убийц, готовящихся завершить своё злодеяние; он молится и прощает своих убийц, после чего один из них пронзает его в сердце. Этот эпизод ещё более высвечивает христианское смирение страстотерпца и безжалостность его убийц, ещё более подчёркивает ужасность содеянного.

При этом показательно, что подобные эпизоды с внезапным оживлением князя-мученика использовались и в других агиографических памятниках — видимо, для достижения того же эффекта. А.Ю. Карпов приводит одну из русских параллелей — летописную «Повесть об убиении князя Андрея Боголюбского»[313]. Таким образом, эпизод с оживлением оказывается не более чем литературным приёмом древнерусского агиографа, часто применявшимся в качестве одного из элементов того или иного жития. Естественно, ни о какой реальной основе для подобных эпизодов говорить не приходится.

Значит, вполне можно предполагать, что второе оживление князя Бориса также относится к разряду таких агиографических штампов и не отражает исторических фактов. Но, при более детальном разборе, этот вывод встречает некоторые препятствия. Даже если считать, что второе оживление Бориса призвано лишний раз показать жестокость убийства и полностью вымышлено, неясным остаётся, почему в этом эпизоде вдруг возникают «два варяга», до этого ни разу не упоминавшиеся? С чисто литературной точки зрения это совершенно необъяснимо. Получается, что в данном случае источник отражает реальное положение дел, иначе откуда бы в текст попали эти варяги? Значит, даже если весь эпизод вымышлен, указание на двух варягов (или варягов вообще) не случайно, и они действительно сыграли какую-то роль в смерти Бориса. Домысливая этот эпизод, автор имел какие-то смутные представления об участии варягов в убийстве Бориса и потому включил упоминание о них в этот эпизод.

Однако гораздо более вероятным представляется тот факт, что данный эпизод всё же в основе своей (быть может, и полностью) соотносится с реальностью — потому, что варяги упоминаются именно в связи со вторым оживлением Бориса, упоминаний о них в других местах нет. Значит, автор имел не просто смутные представления, но более или менее точные сведения об участии варягов именно в этом эпизоде убийства Бориса. Следовательно, сам эпизод в целом имел место в реальности.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что предположение относительно существования «двух версий» убийства Бориса несостоятельно. Автор не согласовывал в своём повествовании две версии, а лишь описывал последовательное развитие событий (именно так объясняется присутствие двух, казалось, различных версий убийства в одном источнике): сначала следовала сцена в шатре, а затем, уже по дороге к Киеву, в дело вмешались варяги.

Но чем же, в таком случае объясняются все противоречия — как между этим эпизодом и остальным текстом, так и в описании самого эпизода?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать небольшое отступление.

Кроме всех прочих, одним из важнейших при анализе того или иного письменного памятника должен быть вопрос об источнике информации для данного памятника. Обстоятельства получения информации автором памятника наряду с общей ситуацией, в которой был написан источник, и политическими, литературными, общекультурными и прочими ориентирами, которыми руководствовался автор при написании, обуславливают общий характер всего источника и отражённых в нём фактов. Дело заметно упрощается, когда источником информации для исторического источника являются непосредственные наблюдения автора (что, например, имеет место применительно к средневековым хроникам) — в этом случае мы можем сосредоточиться только на «авторском факторе», так или иначе проявившемся в тексте при написании памятника. Однако в подавляющем большинстве случаев нам следует учитывать ещё и «фактор информанта» — человека или документа, который явился источником информации для автора памятника. Получая информацию из чужих уст или из другого письменного источника, данный источник неизбежно так или иначе продуцирует интерпретацию, предпосланную произошедшим событиям их непосредственными свидетелями, с чьих слов эта информация записывается (или интерпретацию, данную этим событиям предыдущим автором, чьими сведениями пользуется этот источник), в крайнем случае — так или иначе отражает те обстоятельства, при которых эта информация была получена.

Дополнительную трудность представляет ещё и то, что зачастую бывает неясно, откуда автор того или иного источника получил информацию об описываемых им событиях. Довольно редко письменный источник сам прямо называет своих информантов. Исследователю приходится догадываться, откуда те или иные факты появились в тексте, исходя из косвенных указаний источника и здравого смысла. Часто оказывается так, что, судя по всему, информация, прежде чем быть записанной, долгое время бытовала в устной традиции. Естественно, в этом случае проследить всю цепочку и учесть все возможные искажения, произошедшие вследствие того, что долго информация передавалась из уст в уста, вряд ли возможно.

Но иногда, как было сказано, указания на то, откуда могла быть получена та или иная информация, есть в тексте. Мы можем, таким образом, с большей или меньшей вероятностью предполагать либо непосредственных информантов автора источника, либо непосредственного очевидца событий, с чьих слов известие о них затем передавалось их уст в уста до тех пор, пока не было записано. Как правило, при анализе источников на предмет источника информации для них исследователь, интерпретируя содержащиеся в тексте указания на этот источник, весьма часто должен руководствоваться упомянутым раньше здравым смыслом — дабы адекватно воссоздать картину произошедшего.

Применительно к памятникам «борисоглебского» цикла (в частности — русским) проблема источников информации для них поднималось не часто. Во всяком случае, насколько известно автору, большинство современных исследователей не делают на ней акцент. Однако рассмотреть её будет весьма небесполезно, так как это может прояснить некоторые доселе непонятные моменты.

Итак, обратимся к убийству князя Бориса и его описанию в русских письменных источниках. Самые ранние дошедшие до нас источники, содержащие описание смерти Бориса, датируются: «Сказание о Борисе и Глебе» — второй половиной XI века (либо начало второй половины, эпоха Ярослава, по мнению С.А. Бугославского, либо 70-е годы, по мнению А.Ю. Карпова); «Чтение» диакона Нестора — концом XI — началом XII века (после 1097 года)[314]. Само же убийство произошло в 1015 году. Следовательно, долгое время известия о произошедших событиях существовали в устной традиции. Естественно, проследить, какие трансформации по сравнению с первоначальным вариантом претерпел рассказ об убийстве Бориса, прежде чем был записан, мы не можем. Не исключено, что существовали какие-то записи этого рассказа, более ранние, чем упомянутые источники, но об этих записях нам ничего не известно. Однако вполне возможно установить, кто примерно являлся автором первоначальных свидетельств об убийстве Бориса, к которым в своей основе (после некоторых трансформаций, связанных с бытованием рассказа об убийстве в устной традиции и агиографических искажений) и восходит известный нам письменный рассказ.

Свидетельствами о смерти Бориса я буду считать всю информацию, так или иначе касающуюся непосредственных обстоятельств убийства (то есть, и сцену в шатре, и эпизод с варягами). При этом изначально я буду исходить из того, что все факты, описанные в русских источниках, имели место в действительности — правда, с учётом сделанных выше поправок (относительно истинных причин ухода дружины от Бориса; учитывая также факт вымышленности всех молитв Бориса и, видимо, всего эпизода с первым оживлением Бориса). Важно также подчеркнуть, что в этом случае я исхожу и из того факта, что убийцей Бориса является Святополк (как то описано в источниках, о достоверности которых мы только что условились). Реконструировав при помощи здравого смысла тот путь, по которому могла быть собрана информация о смерти Бориса, мы сможем одновременно проверить, насколько верна наша предпосылка относительно достоверности сведений русских источников; мы попытаемся устранить внутренние противоречия в тексте источников (между описанием сцены в шатре и эпизодом с варягами, например); наконец, мы сможем сделать хотя бы предварительное, но более или менее обоснованное предположение относительно кандидатуры убийцы князя Бориса.

Судя по всему, местом, где собиралась та или иная информация о последних днях жизни Бориса, был Киев — ввиду географической близости. Видимо, о приближении Бориса с дружиной к столице Святополку донесли его наблюдатели в степи. Они, скорее всего, продолжали наблюдать за поведением Бориса и после того, как он остановился на Альте. Они же донесли Святополку, что Борису стало известно о смерти отца — к ростовскому князю, видимо, прибыли какие-то люди из Киева, сообщившие эту страшную весть.

Определённую информацию о том, что происходило с Борисом в эти дни, принесли в Киев его дружинники, покинувшие князя в столь важный момент — напомню, его дружина состояла из киевлян. Так простые жители Киева узнали о будущем месте гибели Бориса (где он остановился со своей дружиной, возвращаясь из печенежского похода), узнали о его договоре с печенегами и о вызванном этим договором уходом от него дружины. Также от дружинников Бориса киевляне узнали о начале переговоров Святополка с Борисом (Святополк, если следовать логике источников, узнав о том, что Борису, находящемуся недалеко от столицы, стало известно о смерти отца, решил нейтрализовать брата — пока при помощи переговоров о мире, так как не располагал никакими другими средствами). Само содержание переговоров они не знали.

Таким образом, некоторые события последних дней жизни Бориса были общеизвестны. Более подробные детали, однако, знали немногие. В частности, это касается содержания переговоров, ответа Бориса и того факта, что Святополк задержал посланного к нему Борисова отрока. Кроме самих Бориса и Святополка оно могло быть известно только послам Святополка и, видимо, самому близкому окружению Бориса (например, тому самому отроку, которым, как мы предполагали выше, может оказаться Ефрем Угрин).

Однако Святополк, узнав об уходе дружины от Бориса, более не нуждался ни в каких переговорах. Он решил нанять убийц. Если верить источникам, то эти люди (Путша и его сподручные) — пожалуй, единственные, кому были известны события последних минут жизни Бориса и конкретные обстоятельства его убийства. Во-первых, только им было известно о разговоре с ними Святополка, который описан в «Сказании» и летописи, о времени, когда Святополк побывал в Вышгороде. Во-вторых, только они могли сообщить, что появились на Альте ещё в ночь перед убийством и ждали утра, чтобы напасть на Бориса. Только они знали о деталях убийства — то, что оно было совершено во время молитвы князя, знали об орудии убийства (короткие копья-сулицы), о том, как был убит Георгий Угрин, накрывший князя своим телом, о судьбе его тела (эпизод с гривной и отсечением его головы), о грабеже в шатре Бориса, об оживлении Бориса, его молитвах и втором ранении (если, конечно, всё это имело место в действительности, а не является агиографическим вымыслом), о том, что тело Бориса было завёрнуто в шатёр и положено на телегу. Наконец, убийцам же был в деталях известен и весь эпизод с варягами — второе оживление Бориса и его смерть (удар в сердце и отсечение головы), место, где это произошло («на бору» или «в горе»), наконец, причина, по которой в дело вмешались таинственные варяги.

Впрочем, информация о том, что произошло «на бору», могла быть известна и с уст самих этих варягов. Однако ввиду неточности сведений источников вопрос, кто они и почему оказались в числе убийц Бориса (которые описаны с достаточной определённостью — Путша и «Путшина чадь»), остаётся открытым. В случае же, когда весь эпизод «на бору» известен со слов самих варягов, неопределённость источников по поводу того, кто они и откуда, несомненно, была бы меньше. Таким образом, ясно, что их свидетельств относительно обстоятельств смерти Бориса не существовало.

Дальнейшая судьба тела Бориса, как представляется, также была общеизвестна. Киевляне узнали о смерти Бориса, когда его тело привезли к городу по Днепру на ладье. Тогда же и возникло представление об Альте как о месте смерти Бориса (естественно, киевляне отождествили место, где остановился князь со своей дружиной несколько дней назад, с местом его гибели), тогда же стали известны и имена убийц Бориса — в Киеве (и уж тем более в Вышгороде, куда затем повезли тело Бориса), видимо, знали Путшу и его товарищей. То, что именно они совершили убийство, было понять нетрудно — ведь именно они привезли тело князя.

Киевляне не приняли тела Бориса — по-видимому, из-за негативного отношения к Борису после его договора с печенегами. Тогда его повезли в Вышгород, где и похоронили в церкви святого Василия[315]. Это также было общеизвестно. Представляется, что вряд ли из этого факта пытались сделать тайну.

На вопрос, когда все эти разрозненные сведения о последних днях жизни Бориса стали единым цельным рассказом, который впоследствии был записан и известен нам в редакции «Сказания о Борисе и Глебе», нет однозначного ответа. С одной стороны, мы помним, что долгое время захоронения святых в Вышгороде находились в забвении — до тех пор, пока вокруг захоронений не стали происходить чудеса, которые и обратили на себя внимание князя и митрополита. Датируют начало этих чудес 1045 годом[316]. Позже, как мы помним (в 1052 году) состоялось, видимо, торжественное прославление святых (в пределах Киевской епархии), сопровождавшееся переносом их мощей в новую пятиглавую церковь. Однако до 1045 года, видимо, о захоронениях Бориса и его брата мало кто пёкся (по недосмотру местного клира сгорела церковь святого Василия, на месте которой поставили лишь небольшую часовенку). Более того — как кажется, в первые десятилетия после захоронения братьев в Вышгороде память об этом стёрлась настолько, что были позабыты даже места, где находились могилы страстотерпцев. Об этом нам повествуют источники «борисоглебского цикла»: однажды, рассказывается в одном из них, около того места, где были похоронены Борис и Глеб, остановился отряд наёмников-варягов, служивших Ярославу. Один из них по незнанию ступил на саму могилу — и тотчас же его ноги опалило пламенем, исшедшим от гроба[317]. Но это чудо, кажется, осталось без внимания. Всплеск внимания к захоронениям святых стал наблюдаться лишь после строительства часовни, возле которой стали происходить чудеса.

Таким образом, вполне логично предположить, что сведения о святых, в том числе и об обстоятельствах их смерти, стали собирать лишь в конце 40 — начале 50-х годов, когда стала проявляться святость Бориса и Глеба и когда, видимо, шла подготовка к установлению церковного почитания им в рамках Киевской епархии. Не исключено также, что сбор информации о смерти святых начался ещё позже, уже после смерти Ярослава, в 60–70 годах XI века, в русле подготовки к канонизации братьев (или даже уже после канонизации, когда, видимо, и было написано «Сказание о святых»).

С другой стороны, рассказ о смерти Бориса мог существовать в устной традиции уже в первые годы после смерти святого. При этом если в первом случае, скорее всего, имел место целенаправленный сбор информации, то во втором случае рассказ со смерти Бориса сложился, видимо, стихийно. Вряд ли сознательно ставилась цель собрать сведения о последних днях жизни Бориса Владимировича. Ярослав Мудрый в последующей агиографической традиции неизменно изображался мстителем за убийства своих братьев и попечителем их святости. Однако маловероятно, чтобы это имело место на самом деле — во всяком случае, до начала распространения культа Бориса и Глеба (то есть, до второй половины 40 — начала 50 годов) или, по крайней мере, в первые годы после смерти братьев. В частности, совершенным вымыслом позднейшего летописца видятся грозные слова осуждения, произнесённые Ярославом Святополку перед началом междоусобной войны («Не я начал избивать братию, но он; да будет Бог мстителем за кровь братии моей, потому что без вины пролил (тот) кровь Борисову и Глебову праведную…» и так далее)[318], или полная праведного гнева молитва Ярослава перед Альтинской битвой («Кровь брата моего вопиет к тебе, Владыко! Отмсти за кровь праведного сего, как отмстил Ты за кровь Авелеву, обрёк Каина на стенание и трепет; так обреки и этого…» и так далее)[319]. Вымышлен, видимо, также и факт личного участия Ярослава в перенесении мощей святого Глеба в Вышгород[320] — вряд ли князь тогда (точная дата перенесения неизвестна, но однозначно раньше 1045 года, подробнее см. ниже) уделял внимание таким делам. Все эти моменты были добавлены позднейшими книжниками, создававшими идеальный образ Ярослава Мудрого. Согласно сведениям «Сказания» и других источников, приведённым выше, в первые годы после смерти Борис и Глеб находились в полном забвении, поэтому все упоминания о них, принадлежащие, под пером летописца, Ярославу Владимировичу, выглядят натяжкой.

Таким образом, ясно, что целенаправленного сбора информации о последних днях жизни Бориса не осуществлялось. Однако, ввиду определённых обстоятельств, эта информация, видимо, могла стать известна. Общеизвестные факты (события первых дней после прибытия Бориса на Альту, судьба его тела), несмотря на временное забвение, тем не менее остались в памяти людей. Вполне могли стать известны и прочие факты, касающиеся уже непосредственно обстоятельств смерти Бориса. Не исключено, что в ходе междоусобной войны между Святополком и Ярославом в руки последнего могли попасть люди, участвовавшие в убийстве Бориса или каким-либо образом с ним связанные (Путша, кто-либо из его товарищей, те, кого Святополк посылал для переговоров с Борисом). Они и могли пролить свет на события последних дней и часов жизни Бориса.

Послы Святополка и убийцы Бориса могли быть взяты в плен уже в 1016 году, в Любечской битве. Возможно, уже на рубеже 1016–1017 годов, когда Ярослав утвердился в Киеве, среди его окружения и возникло определённое представление об обстоятельствах убийства Бориса — основанное, во-первых, на общеизвестных фактах, рассказы о которых существовали в устной традиции среди киевского люда; во-вторых — на показаниях послов Святополка относительно переговоров между ним и Борисом; в-третьих — на показаниях убийц Бориса относительно конкретных обстоятельств убийства. Впрочем, не исключено, что послы и убийцы Бориса могли попасть к Ярославу и позже — после Альтинской битвы, в 1019 году. Таким образом, рассказ о смерти Бориса сложился позже, в 1019–1020 годах.

Но, безусловно, ясно: весьма маловероятно, чтобы рассказ о смерти Бориса сложился после 1019 года. Вряд ли могло получиться так, чтобы сподвижники Святополка попали в руки Ярослава уже после завершения междоусобной войны, тем более через много лет после её завершения. Скорее всего, они были взяты в плен в одной из битв со Святополком; остальные возможности весьма маловероятны. Следовательно, получается, что наше первое предположение (информация о смерти Бориса собиралась лишь в 40–50-е годы, ввиду распространения культа святых или ещё позже, в 70-е годы) оказывается несостоятельным. При отсутствии каких-либо более ранних сообщений об обстоятельствах смерти Бориса в 40–50-е годы просто не нашлось бы свидетелей произошедшего (не говоря уже о том, что к 70-ым годам все свидетели произошедшего были уже давно мертвы). Конечно, в живых оставался (если верить Житию) Ефрем Угрин. Как раз в этот период (40–50-е годы) он мог сообщить кое-какие сведения относительно смерти Бориса. Ранее же он не мог этого сделать — как мы помним, он после смерти Бориса удалился на Тверцу (то есть, очень далеко от места событий), и в случае, когда целенаправленного поиска свидетелей убийства Бориса не производилось, он вряд ли имел возможность сообщить какую-то информацию. Однако Ефрем очень мало мог знать обо всех обстоятельствах смерти Бориса (его не было в день убийства на Альте), он мог сообщить лишь о переговорах Бориса со Святополком (и то, если он и был тем отроком, которого Борис послал с ответом к Святополку, что не доказано). Других же свидетелей убийства или участников (послов Святополка и убийц Бориса) найти было уже невозможно — даже в случае, если они остались на Руси, что маловероятно.

Возможен, таким образом, единственный вариант — рассказ о смерти Бориса стихийно сложился в 1016–1020 годах на основании показаний попавших в плен к Ярославу убийц Бориса и послов Святополка, которые участвовали в переговорах с Борисом, а также с добавлением сведений о некоторых общеизвестных фактах. Ефрем Угрин в складывании этого рассказа, видимо, не принимал участия. Впоследствии, ввиду всплеска внимания к святым, воспоминания об обстоятельствах смерти Бориса были возрождены, и этот рассказ был, видимо, записан. Он и стал основой для составления известного нам «Сказания о Борисе и Глебе».

Но и у этого предположения есть один существенный недостаток — оно не объясняет появления в тексте «Сказания» сообщений о некоторых событиях, о которых не могло быть известно никому из перечисленных нами свидетелей и участников убийства — ни послам Святополка, ни его убийцам, ни Ефрему Угрину. Речь идёт о последних часах жизни Бориса, весьма красочно описанных «Сказанием» (вечер субботы, ночь и утро воскресенья) и о факте прибытия к Борису гонца с известием о готовящемся на него покушении. Ни послы Святополка, уже покинувшие Альту, ни убийцы Бориса, с которыми в этот момент только-только договаривался Святополк, ни Ефрем, которого тоже уже не было на Альте, не могли знать этого факта. Кроме того, если бы информация о смерти Бориса была сообщена его убийцами, не возникло бы путаницы с «варяжской» версией. Определённо было бы ясно, что умер Борис не в шатре, а по дороге к Киеву; более или менее точно было бы известно место его смерти; был бы ясен способ его умерщвления — удар в сердце с отсечением головы; наконец, было бы известно, кто такие эти таинственные варяги, и каким образом они оказались среди убийц Бориса. Однако мы не видим в источниках этой определённости — точно не ясен ни способ убийства Бориса (в одних источниках говорится об отсечении головы, в других — нет), ни место его смерти («бор» или «гора»), ни причина появления варягов. Более того, как кажется, летописец не до конца был уверен в том, что именно варяги умертвили Бориса, называя убийцами только Путшу и его сподручных.

Разрешить эти противоречия можно, если предположить, что сведения об обстоятельствах смерти Бориса были получены не от его убийц, якобы попавших в плен к Ярославу, а от другого человека — единственного оставшегося в живых свидетеля убийства Бориса, отрока князя Моисея Угрина. Действительно, он знал и о событиях, предшествовавших убийству Бориса, в том числе и о содержании переговоров Бориса и Святополка, о том, что посланный с ответом к Святополку Борисов отрок не вернулся, о прибытии к Борису гонца из Киева с известием о покушении, о последних часах князя перед смертью. Он, оставшись в живых, наблюдал всё происходившее на Альте в роковое утро 24 июля — начиная от того, что некоторое время убийцы провели, кружа вокруг шатра Бориса, но не решаясь войти (Борис слышал из зловещий шёпот рядом с шатром) и кончая тем моментом, когда тело Бориса завернули в шатёр, положили на телегу и повезли к Киеву.

В случае, когда текст «Сказания» тем или иным образом основывается на показаниях Моисея Угрина, объясняется тот факт, что сцена в шатре описана достаточно чётко и подробно, а в сцене с варягами полно неопределённостей и путаницы. Моисей собственными глазами видел то, что происходило на Альте — поэтому в этой части описания убийства Бориса нет неясностей; о варягах же он ничего не знал — поэтому эта часть описания смерти Бориса неточна и полна неясных моментов. Именно в силу этого автор «Сказания» называет убийцами Бориса именно Путшу и его товарищей — так как Моисей не знал о варягах, для него убийцами были, естественно, только Путша и прочие. Автор «Сказания» донёс до нас эту уверенность в безусловной виновности Путши и вышгородцев в смерти Бориса даже с учётом того, что ему каким-то образом было известно о «варяжском» следе в убийстве Бориса. Сведения о варягах были отрывочны и неопределённы, потому автор «Сказания» предпочёл оставить наименование убийц за Путшей и прочими, так как сведения об их участии в убийстве Бориса были, несомненно, истинны.

Как мы помним, после смерти Бориса Моисей скрывался у Предславы Владимировны. От него она и получила подробную информацию об убийстве ростовского князя; на основе этой информации она написала Ярославу об убийстве Бориса[321]. Видимо, после вступления Ярослава в Киев в конце 1016 года информация о злодеяниях Святополка из окружения Предславы Владимировны стала распространяться по городу. Тогда, видимо, рассказ о смерти Бориса стал утверждаться в устной традиции. Возможен, однако, и другой вариант. В 1018 году Моисей вместе с Предславой Владимировной последовал в числе русского полона в Польшу, откуда он вернулся около 1040 года. Через несколько лет начинаются чудеса у могил Бориса и Глеба, и происходит всплеск внимания к святым. Именно тогда, возможно, на основе личного рассказа Моисея и был составлен и записан рассказ о смерти Бориса.

Впрочем, это предположение (видимо, всё же единственно верное), решая одни вопросы, порождает новые. Неясно, на основе каких данных в летописи и «Сказании» появилось описание разговора Святополка и убийц Бориса. Очень велика вероятность того, что разговор вымышлен — летописцу были известны имена и происхождение убийц, домыслить же приказ Святополка об убийстве Бориса было нетрудно. Непонятно, правда, на чём основано указание летописца на время, когда происходил этот разговор — вечер или ночь субботы, 23 июля. Вполне возможно, что оно достаточно произвольно и не отражает реального положения дел — летописец домыслил факт разговора Святополка с убийцами, отнеся его к ночи 23 июля ввиду того, что смерть Бориса последовала утром 24 июля (посчитав хронологическую близость момента, когда было задумано убийство, и самого убийства саму собой разумеющейся). С другой стороны, летописец мог иметь какие-то косвенные свидетельства того, что Святополк нанял убийц именно в ночь субботы. Каковы они были и на чём основывались, нам неизвестно. Но всё же, видимо, приходится признать вымышленность и самого описания разговора Святополка и убийц, и указания на определённое время, когда он, по мнению летописца, произошёл. В этом случае, кстати, решается рассмотренная нами выше хронологическая загадка, согласно которой разговор Святополка с убийцами и прибытие гонца к Борису с известием о покушении происходят одновременно[322]. Естественно, Святополк договорился с убийцами раньше времени, произвольно выбранного летописцем, и тот, кто послал гонца к Борису, основывался на реальных замыслах Святополка, а не предвосхищал возможное развитие событий.

Признавая разговор Святополка с убийцами вымышленным, мы, кроме того, теряем один из аргументов обвинения именно Святополка в убийстве Бориса. Непосредственные исполнители налицо — именно они привезли тело Бориса в Киев, их видел Моисей Угрин. Однако о связи их со Святополком мы пока не имеем оснований говорить.

Основывая свидетельства текста «Сказания о Борисе и Глебе» только на показаниях Моисея Угрина, мы не находим ответа и на вопрос, откуда в «Сказании» появился эпизод с варягами. Судя по характеру описания этого эпизода, автор «Сказания» основывался не на свидетельствах очевидца, но на каких-то смутных припоминаниях об этих событиях. Откуда взялись эти припоминания, остаётся только гадать. Возможно, они были основаны на туманных откровениях самих убийц Бориса (или тех же двух варягов); смутная память об этих откровениях сохранилась среди киевского люда. Эти откровения, наверное, были тем более возможны, если учесть, что киевляне не только не осудили Святополка за убийство Бориса, но даже не приняли тела убитого в город.

УБИЙЦА КНЯЗЯ БОРИСА

Итак, мы установили, что русские источники представляют собой не соединение двух версий убийства Бориса, а последовательное повествование о происходивших событиях, одни из которых освещены с большей точностью, другие — с меньшей. Объяснимы и противоречия, возникшие между разными частями рассказа об убийстве Бориса.

Однако определённости относительно того, что же произошло на самом деле по дороге к Киеву, это нам не добавляет. Существует несколько версий, объясняющих «варяжский» эпизод «Сказания о Борисе и Глебе». Высказывается, например, следующее предположение: Путша и его сподручные вообще не получали приказа убить Бориса, они лишь должны были доставить его в Киев к Святополку. Однако какие-то новые обстоятельства заставили Святополка переменить своё решение. Поэтому он и послал навстречу Путше двух варягов с повелением умертвить захваченного в плен князя[323] («Уведал же окаянный Святополк, что ещё дышит Борис, и послал двух варягов прикончить его»). Возможность такого развития событий не исключается, однако ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию мы не можем, так как не имеем никакого представления о тех обстоятельствах, которые могли заставить Святополка изменить свой план.

Есть и другая версия, также основывающаяся на той предпосылке, что Путша и его товарищи не получали приказа об убийстве Бориса. Согласно ей, они сами проявили инициативу, убив Бориса, в то время как Святополк и не помышлял о подобной развязке[324]. Эта версия получила особенно широкое распространение в последнее время, причём преимущественно в художественной литературе. Впрочем, она кажется достаточно маловероятной.

Если же исходить из того, что приказ об убийстве Бориса всё же был дан изначально, получается следующая картина. Борис не был убит сразу. Его везли к Киеву ещё живым. Вскоре его убийцы заметили, что князь ещё жив. И что же происходит? Об этом каким-то образом узнаёт Святополк. Каким? Единственная правдоподобная версия — убийцы Бориса сами посылают гонца в Киев с сообщением об этом невероятном повороте событий. Вскоре в лице двух варягов, выехавших навстречу Путше, приходит ответ от Святополка — варяги добивают Бориса. Но если приказ об убийстве Бориса был отдан изначально, всё произошедшее кажется полнейшей бессмыслицей! Первый раз убийцы, согласно приказу, «убивают» Бориса в шатре. Второй раз, когда он оживает после первого ранения (если всё это не агиографический вымысел), они добивают его. Но на третий раз, когда Борис вновь оказывается жив, убийцы почему-то не поступают так же, а посылают гонца к Святополку, спрашивая, что им делать в такой ситуации. Такое развитие событий противоречит элементарной логике. Даже в случае, если Святополк ничего не знал о том, что Борис ещё жив, непонятно, почему вдруг среди убийц Бориса появляются два варяга, до этого никак не упоминавшиеся, причём именно они добивают Бориса, а не Путша и его товарищи. Этот факт также остаётся необъясненным.

Таким образом, тот вариант событий, который изложен в традиционной редакции «Сказания», невозможен в реальности. Гораздо более правдоподобным видится вариант позднейшего Киево-Печерского списка «Сказания», согласно которому варяги изначально находились среди убийц Бориса, которые, увидев, что он всё ещё жив, приказали этим варягам добить его. Выше уже говорилось, что основой для данного памятника, кроме более ранних списков «Сказания», служили, видимо, какие-то другие, неизвестные нам источники, содержавшие информацию, которой не было в «Сказании». В «Сказании» же указание на то, что варягов послал именно Святополк, появилось, по-видимому, под пером агиографа, желавшего лишний раз подчеркнуть жестокость и безжалостность Святополка, благо точной информации, откуда же появились эти два варяга, автор «Сказания» не имел.

Как представляется, уже доказано, что варяги, добивавшие Бориса, не только пронзили его в сердце (что подтверждается всеми источниками), но и отсекли князю голову. Остаётся единственный вопрос относительно места, где это произошло. Попытки определить, где находится этот «бор», где умер Борис, были, но не слишком удачные. В частности, А.А. Шахматов предполагал, что в этом месте «Сказания» отразилась местная легенда, сообщавшая о гибели Бориса не на Альте, но, предположительно, на Дорогожичи, у монастыря святого Кирилла, между Киевом и Вышгородом, где в конце XII века существовала церковь во имя Бориса и Глеба[325]. Впрочем, современные исследователи не считают аргументы А.А.Шахматова убедительными[326].

Однако кажется несомненным, что смерть Бориса наступила именно в каком-то бору, а не «в горе», как сообщают некоторые списки «Сказания», в том числе и Киево-Печерский список. «Гора» появилась в позднейших списках «Сказания», скорее всего, в результате описки. Тот факт, что смерть настигла Бориса именно «на бору», подтверждает и «Прядь об Эймунде», где убийство конунга Бурислава (Бориса Владимировича) происходит именно в лесу.

С учётом «варяжского» эпизода в рассказе о смерти князя Бориса мы можем найти ещё больше совпадений между русскими источниками и «Прядью». Во-первых, само указание на то, что изначально среди убийц Бориса находились варяги, объясняет все параллели между текстом саги и русскими источниками. Во-вторых, и там, и там убийство происходит в лесу. В-третьих, при некоторой доле фантазии мы можем усмотреть даже некоторые численные совпадения. Как мы помним, на убийство Бурислава отправилось двенадцать человек. В саге из них поимённо названы восемь: Эймунд, Рагнар, Бьёрн, Гарда-Кеттиль, Асткелль, «двое Тордов» и Рагнвальд. Если считать, что в саге сообщено реальное число убийц Бурислава (что далеко не доказано); кроме того, если считать, что среди убийц Бориса были и варяги, и русичи (что подтверждают русские источники), то получается, что четырьмя неназванными сагой участниками убийства могут быть его русские участники, названные русскими источниками: Путша, Талец, Еловит, Ляшко. В русских же источниках говорится только о двух варягах; быть может, имеются в виду предводители отряда наёмников — Эймунд и Рагнар.

Впрочем, при всей поразительности этих совпадений они, скорее всего, являются случайностью. Как уже было сказано, велика вероятность, что число участников убийства Бурислава в саге является произвольным и не отражает действительного положения дел[327]. Не доказано также и то, что русские источники назвали только предводителей отряда наёмников-варягов, в то время как на самом деле варягов было больше — возможно, что в убийстве Бориса участвовали только два варяга, упомянутые в «Сказании».

В-четвёртых, в русских источниках находит подтверждение и факт предъявления головы убитого его убийце. В саге Эймунд приносит голову Бурислава Ярославу, на древнерусских миниатюрах убийцы Бориса — Святополку. Притом, что в обоих случаях заказчики убийств разные (о том, кто из них действительно нанял убийц, ниже), сам факт прихода убийц к заказчику с отсечённой головой убитого присутствует и там, и там. Напомню — чуть выше мы рассматривали этот эпизод в саге как заимствованный из другого источника и не имеющий реальной основы. Последнее, как кажется, можно подвергнуть сомнению.

А.Ю. Карпов, проводя ещё одну параллель между сагой и русскими источниками, утверждает, что в русских источниках нашла своё отражение двукратная посылка убийц к Борису. По саге, сначала они привезли голову убитого, а затем всё тело[328]. В русских источниках к Борису сначала подсылается Путша и вышгородцы, затем два варяга. Однако, как кажется, аналогия весьма отдалённая (или отсутствует вообще): ведь тело и голову Бориса его убийцы привезли в Киев одновременно (на миниатюрах из Сильвестровского сборника изображено принесение к Святополку только головы Бориса, но другие источники однозначно утверждают, что и его тело также было привезено в Киев сразу). В саге голову Буриславу отрубают сначала; в русских же источниках голову Борису отсекают только тогда, когда к нему посылают убийц во второй раз. Более того, если считать то факт, что варяги находились среди убийц Бориса изначально, доказанным, то относительно русских источников нельзя говорить о двукратной посылке убийц к Борису. В саге же эта двукратная посылка вымышлена из литературных соображений, связанных с заимствованием некоторых эпизодов из «Саги о Харальде Суровом».

Итак, варяги изначально находились среди убийц Бориса и участвовали в самом убийстве, что нашло отражение в «Пряди об Эймунде Хрингссоне». Выше уже говорилось, что на основании совпадений между русскими источниками и «Прядью» некоторые исследователи обвиняют в убийстве Бориса Ярослава Владимировича, на службе у которого находился Эймунд, судя по всему, и убивший Бориса, что подтверждает и сага, и русские источники[329]. Основным аргументом против этой версии является тот, что Эймунд, даже не смотря на все параллели между сагой и описанием убийства в русских источниках, не мог принимать участия в убийстве, так как его тогда (летом 1015 года) ещё не было на Руси[330]. Неучастие Эймунда в убийстве Бориса автоматически доказывает непричастность и якобы нанявшего его для убийства брата Ярослава.

Рассмотрим этот вопрос подробнее. С одной стороны, тот факт, что убийство Бориса не могло быть совершено Эймундом, ещё не доказывает непричастности Ярослава к убийству ростовского князя. С другой стороны, как кажется, вывод о том, что Эймунда не было на Руси летом 1015 года, излишне категоричен. Определённая возможность того, что Эймунд всё же участвовал в убийстве Бориса, что подтверждает все совпадения между сагой и русскими источниками относительно сцены убийства, есть.

Выше мы уже говорили, что, если не принимать в расчёт сцену убийства Бориса (конунга Бурислава), в целом общая хронология событий русской смуты в саге соблюдена. Сильно она нарушается лишь там, где дело касается событий, о которых скандинавы не имели чёткого представления (дата смерти конунга Вартилава). Но, однако, сильное смещение хронологии мы также наблюдаем и в вопросе точной датировки прибытия Эймунда на Русь.

Существует три версии датировки прибытия Эймунда на Русь:

1 версия: Эймунд вернулся в Норвегию «немного спустя» после того как Олав Харальдссон завоевал её и расправился со своими противниками. Согласно хронологии «Круга земного» Снорри Стурлусона, это произошло осенью 1015 года. Таким образом, учитывая сезонность судоходства на Балтике, отправиться из Норвегии на Русь и прибыть в Новгород Эймунд мог, самое раннее, в начале лета 1016 года. Этой версии придерживается А.Ю. Карпов[331].

2 версия: Как мы помним, в саге перед сообщением о прибытии Эймунда в Норвегию и последующем отъезде на Русь рассказывается о нападении его брата Хрёрика на Олава Харальдссона на клиросе в церкви Христа в день Вознесения, после чего Олав отправил его в Гренландию. По хронологии «Круга земного», это произошло летом 1018 года. Следовательно, Эймунд мог попасть на Русь не ранее поздней осени 1018 года. Этой версии придерживается Т.Н. Джаксон[332].

3 версия: Прибыв на Русь, Эймунд уже застаёт здесь Ингигерд; следовательно, он прибывает в Новгород уже после женитьбы Ярослава на Ингигерд, что происходит летом 1019 года. На эту возможность также указывает Т.Н. Джаксон.

Ни одна из этих версий небесспорна. Для каждой из них есть набор фактов, так или иначе опрокидывающих её. В частности, если принимать вторую или третью версии истинными, непонятно, почему в саге нашли отражение события 1016–1017 годов (Любечская битва, нашествие печенегов на Киев), в которых, если следовать этим версиям, Эймунд принимать участия не мог. Как представляется, в силу этого обе версии можно опровергнуть. Вторую версию опровергает А.Ю. Карпов. По мнению историка, «рассказ о судьбе родичей Эймунда, вероятно, помещён в сагу попутно (курсив автора. — C.Е.), в качестве иллюстрации властности и жестокости Олава», поэтому на его основании нельзя делать выводы о последовательности происходивших событий[333]. О несостоятельности третьей версии говорит сама Т.Н. Джаксон — сообщение о том, что Эймунд встречает на Руси Ингигерд, не можем служить указанием на время прибытия самого Эймунда на Русь. Однако если Эймунд прибыл на Русь до появления там Ингигерд (неважно, в 1016 или в 1018 году), как объяснить присутствие Ингигерд на Руси в тот период, когда на самом деле её ещё там не было?

Как представляется, объяснить этот факт (и факт появления в рассказе о подвигах Эймунда сообщения о судьбе его брата также) можно лишь следующим образом. Примерно зная последовательность военных столкновений в ходе междоусобных войн на Руси в 1016–1021 годах (потому что воины Эймунда непосредственно участвовали в них), автор саги имел весьма смутное представление о хронологическом соотношении этих событий с другими, имевшими место как на Руси, так и в Скандинавии примерно в то же время. Строго следования хронологии событий в саге нет, автор просто описал рядом несколько событий, имевших место примерно в одно и то же время, не заботясь о точном следовании их друг за другом. Например, известно, что где-то во втором десятилетии XI века (ближе к концу) дочь шведского конунга Олава Ингигерд вышла замуж за конунга Ярицлейва в Гардах (хотя в «Круге земном» дата этого брака названа довольно точно). Поэтому когда Эймунд, побывавший на Руси примерно в то же время (вторая половина второго десятилетия — начало 20-х годов XI века), прибывает к Ярославу, он встречает там Ингигерд. То же можно сказать и о ссылке Хрёрика, имевшей место тогда же; именно поэтому сообщение о ней также было включено в текст.

Таким образом, если мы принимаем предположение о смешении в тексте саги разных событий, происходивших в один и тот же временной промежуток, но в разное время, мы ставим под сомнение и первую версию. В других случаях автор саги смешивает разные события; возможно, это имеет место и в этом случае. Так как точное хронологическое следование событий отрицается, есть определённая вероятность того, что Эймунд отбыл на Русь ранее окончательного утверждения Олава в Норвегии. В частности, сага, говоря, что Эймунд вернулся в Норвегию немногим после событий междоусобной войны, может иметь в виду не окончательно утверждение Олава в стране, а лишь кульминацию междоусобной войны, после которой победа Олава стала очевидной — морское сражение у мыса Несьяр между Олавом Харальдссоном и прежним правителем страны ярлом Свейном Хаконарсоном, произошедшее весной 1015 года, в Вербное воскресенье, пришедшееся в том году на 3 апреля; Олав одержал полную победу[334]. Таким образом, если Эймунд прибыл в Норвегию вскоре после сражения у мыса Несьяр, он вполне мог попасть на Русь летом 1015 года. Следовательно, он мог участвовать в убийстве Бориса.

Вполне поддаётся реконструкции и примерная последовательность действий Эймунда на Руси. В конце весны — начале лета он оказывается в Новгороде. Ярослав в это время усиленно готовится к войне с отцом и ждёт новостей с юга: Владимир медлит и не начинает войны. Не исключено, что у Ярослава в Киеве был свой информант, сообщавший ему о происходящем. Учитывая последующее развитие событий, этим человеком вполне могла быть Предслава Владимировна. По летописи нам известно только об одном её послании, отправленном Ярославу, но их могло быть больше. От Предславы Ярославу становится известно о болезни Владимира и о прибытии в Киев Бориса, который становится во главе Владимировой дружины, готовясь пойти на брата. Но, оставшись однажды уже без вождя (заболевшего Владимира), дружина может остаться без него и ещё раз — в таком случае поход на Новгород вновь будет отменён. Отменит его устранение Бориса. Так Ярослав задумывает убийство Бориса.

Тут ему от Предславы приходит известие о нашествии печенегов на Русь. Борис с дружиной отправляется в поход против них. Нашествие печенегов может быть весьма удобным моментом — оставшись без вождя, дружина либо разбежится, либо бесславно вернётся в Киев, печенежская угроза не будет устранена, и борьба с кочевниками ещё некоторое время будет отвлекать Владимира от новгородских дел. К тому же в походе легче убить Бориса, чем в многолюдном Киеве. Эймунд со своим отрядом отправляются на юг с задачей застать дружину Бориса в походе и убить князя (как это и описывает «Сага об Эймунде»). Но когда они достигают южных районов Руси, Борис уже возвращается из похода. Он останавливается на Альте, поражённый вестью о смерти отца. Варяги же, не зная о смерти Владимира, видя уход дружины от Бориса, с лёгкостью исполняют данный им приказ.

Впрочем, нарисованная сейчас картина событий лета 1015 года скорее напоминает приключенческий роман, чем реальную историческую действительность. Данные построения являются полностью умозрительными и не подтверждаются никакими источниками. Скорее всего, они и не соответствуют действительности, тем более что вышеупомянутые источники, как кажется, противоречат им.

Как кажется, уже доказано, что варяги изначально находились среди убийц Бориса. Вышеприведённые же построения никоим образом не принимают во внимание Путшу и его сообщников, не соотносясь, таким образом, ни с одним из русских источников. Маловероятно и то, что Путша и вышгородцы покушались на жизнь Бориса вместе с пришедшими из Новгорода варягами (Эймундом) по приказу Ярослава. Во-первых, связь Ярослава и Путшы, не находя никаких, даже косвенных свидетельств в письменных источниках, представляется совершенно невозможной. Вряд ли у Ярослава могли быть какие-либо сторонники на юге (кроме, пожалуй, Предславы Владимировны, которая, как уже доказано, не могла участвовать в подготовке убийства Бориса)[335]. Во-вторых, сами дальнейшие действия убийц Бориса опровергают их возможную связь с Ярославом — они везут тело Бориса в Киев, причём с целью похоронить его там. В этом случае гораздо более правдоподобен был бы сценарий, описанный в «Саге об Эймунде» — убийцы берут с собой лишь голову убитого в качестве доказательства совершения убийства[336].

Таким образом, представляется невозможным, чтобы заказчиком убийства Бориса Владимировича был Ярослав — во всяком случае, даже если такое развитие событий согласуется с данными «Пряди», оно не согласуется с русскими источниками. Прямых доказательств мы не имеем, но всё же, видимо, приходится признать, что Борис был убит по приказу Святополка.

Подобный вывод мог возникнуть ещё в самом начале. Даже не принимая во внимание деталей убийства, которые, как мы убедились, опровергают причастность Ярослава к убийству брата, такой вывод с успехом может основываться лишь на факте географической близости Святополка и Бориса. Ярославу, ввиду его удалённости от происходящих событий, было весьма трудно каким-либо образом повлиять на них (тем более — осуществить убийство Бориса, что только что было доказано). Святополк же, кроме того, что находился гораздо ближе к Борису и имел возможность беспрепятственно нанять убийц (Путшу и вышгородских «болярцев»), имел все основания желать смерти Борису. Борис представлял для него реальную опасность — и тогда, когда во главе отцовской дружины приближался к Киеву, и даже после, когда дружина его покинула — как ещё один наследник престола Владимира, причём, видимо, наиболее желанный (и самим Владимиром, и значительной частью его окружения). Опасаясь возможного неблагоприятного поворота событий, Святополк имел все основания избавиться от нежелательного соперника, который, оставшись в живых, мог стать главой противников нового киевского князя как в самом Киеве, так и на Руси вообще, мог привлечь на свою сторону крупные, в том числе и военные силы и захватить отцовский престол. Святополк не стал рисковать, тем более что тайное убийство своего политического соперника не было в те времена чем-то из ряда вон выходящим. В частности, также поступил в своё время и Владимир со своим братом Ярополком, отцом Святополка. Поэтому-то, кстати, убийство Бориса отчасти можно рассматривать и как исполнение обычая родовой мести (Святополк мстил Владимировичам за убийство своего настоящего отца Владимиром). Убийство Бориса с точки зрения Святополка — не братоубийство, так как он, приёмный сын Владимира, не являлся в полном смысле братом Владимировичам[337].

Впрочем, конечные мотивы Святополка вряд ли могут быть реконструированы с точностью — тем более что нас интересует скорее фактическая сторона, чем нравственная. Если же обратиться к ней, то применительно к Святополку находят своё объяснение и показания «Пряди об Эймунде», которые, на первый взгляд, полностью противоречат версии об убийстве Бориса Святополком (Эймунд не мог служит Святополку и по его приказу убить Бориса). У Святополка, как и у Ярослава, вполне могли быть варяги-наёмники[338]. Именно они и приняли участие в убийстве Бориса (но никак не Эймунд). Но как же, в таком случае, сведения о смерти Бориса попали в «Прядь»?

Представляется, что материалом для написания «Пряди» послужили рассказы о похождениях не только Эймунда на Руси. Действительные убийцы Бориса, побывав на Руси в войске Святополка, могли вернуться домой, привезя с собой рассказ о своих подвигах (в том числе и об убийстве Бориса). Впоследствии этот рассказ вплёлся в ткань повествования об Эймунде, который примерно в то же время был на Руси и воевал с неким конунгом Буриславом. По сходству имени с конунгом Буриславом был отождествлён убитый варягами Святополка Борис, а Эймунд был отождествлён с менее известными убийцами Бориса (которые, что не исключено, названы среди спутников Эймунда; в частности, действительным убийцей Бориса может быть тот же Гарда-Кеттиль — как было доказано, вполне реальная историческая личность). Имел место, судя по всему, и факт предъявления отсечённой головы убитого заказчику убийства. В реальности убийцы Бориса предъявляли его голову Святополку (что нашло отражение в миниатюрах Сильвестровского сборника); в саге же акценты сместились, и Эймунд предъявляет голову Бориса-Бурислава уже Ярославу, которому он служил (никому иному он и не мог её предъявлять). Хотя реальный Эймунд Хрингссон, по-видимому, о Борисе Владимировиче, равно как и о его убийстве, не имел никакого представления…

УБИЙСТВО КНЯЗЯ МУРОМСКОГО ГЛЕБА ВЛАДИМИРОВИЧА В РУССКИХ ИСТОЧНИКАХ

Лето 1015 года на Руси было богатым на события, правда, преимущественно печального свойства. Вслед за смертью Владимира и убийством Бориса вскоре последовала очередная трагедия — гибель младшего брата Бориса Глеба Владимировича, князя муромского. Выше мы проанализировали обстоятельства и смерти Владимира, и убийства Бориса. Теперь же обратимся к судьбе Глеба Владимировича.

Описывая обстоятельства его смерти, мы опираемся исключительно на русские источники. Как и в случае с Борисом, основная информация о смерти Глеба содержится в трёх источниках: «Сказании о Борисе и Глебе», «Повести временных лет» («Повесть» более кратко повторяет рассказ «Сказания») и «Чтении» диакона Нестора[339], которое во многом расходится с другими источниками. При исследовании обстоятельств смерти муромского князя небесполезно будет сопоставить две версии случившихся событий (версию «Сказания» и версию Нестора) в надежде получить представление о том, что произошло в действительности.

Летопись и «Сказание» повествуют об убийстве Глеба и событиях, с ним связанных, следующим образом.

Борис был убит (видимо, всё же Святополком). «И не остановился на этом убийстве окаянный Святополк, но в неистовстве своём стал готовиться на большее преступление»[340]. Своей новой жертвой он почему-то наметил брата убитого Бориса Глеба, княжившего в далёком Муроме. Глеб, видимо, ещё ничего не знал о произошедшем на юге — о смерти Владимира, вокняжении Святополка и убийстве Бориса. Святополк, если верить источникам, решил воспользоваться этой ситуацией. Он направил Глебу послание следующего содержания: «Приди вскоре. Отец зовёт тебя, тяжко болен он». Глеб немедленно собрался и с небольшой дружиной отправился в путь.

Двигался он (логично предположить, что из Мурома, своей вотчины) конным ходом. Однако несчастливый случай поменял его планы. «И пришед на Волгу, на поле потьчеся (споткнулся. — С.Е.) под ним конь во рве, и наломи ногу малы»[341]. Правда, из этого описания не совсем ясно, кто же всё-таки сломал ногу — конь или сам Глеб. Более поздние памятники уточняют, что споткнувшийся конь упал и повредил ногу Глебу[342]; именно поэтому Глеб и вынужден был пересесть со своими спутниками в ладьи и продолжать путь уже по реке: «И быв на Волзе, спадеся (Глеб) с коня, и изломи си ногу. Того деля вседе в насад (ладью. — С.Е.)…»[343]

Наконец Глеб оказался на Днепре, недалеко от Смоленска, в устье реки Смядыни, впадающей в Днепр. В более поздних источниках уточняется, что Глеб остановился «на Днепре, по сю страну Смоленьска»[344], то есть, видимо, вблизи правого берега Днепра[345], и «выше устья Смядыни»[346]. Здесь его и встретили послы Ярослава Владимировича.

Как мы помним, после послания Предславы Ярослав узнал о драматических событиях на юге Руси, в том числе и о том, что навстречу Глебу также направились наёмные убийцы, и о лживом послании Святополка Глебу. Если верить источникам, Ярослав попытался предотвратить новое убийство и отправил к Глебу гонца, предупреждая: «Не ходи, брате! Отец твой умер, а брат твой убиен Святополком!». Встреча произошла как раз на Смядыни.

Глеб был поражён полученными известиями («Сказание» приводит пространный плач Глеба по отцу и брату). Однако главная напасть была впереди. Почти сразу за гонцами Ярослава на Смядыни появились и Святополковы убийцы.

Согласно «Сказанию», святой в это время находился в ладье в устье Смядыни. Когда он увидел плывущую к нему ладью, то подумал, что приветствовать его хотят («целования чаяше от них прияти») и «возрадовался душою». Убийцы же помрачнели и начали грести к нему. И когда ладья приблизилась, то стали убийцы перескакивать в его ладью с обнажёнными мечами. Спутники Глеба помертвели от страха и выронили вёсла. Понял Глеб, что хотят убить его, и стал молить о пощаде. «И не единое слово не устыдило их, но как свирепые звери напали на него»[347]. Тогда Глеб прощает своих убийц и своего преступного брата (Святополка) и, завершив молитву, молвит: «Раз уж начали, приступивши, свершите то, на что посланы!»

Тогда один из убийц Глеба, именем Горясер, приказал немедля убить святого. Обратился он к повару Глеба, Торчину: «Возьми нож свой, зарежь господина своего, тогда сам избежишь злой смерти!» Торчин, видимо, был торком (гузом) из кочевавших за Волгой и являвшихся союзниками Руси[348]. Он ухватил святого за голову и перерезал ему гортань.

Смерть Глеба последовала в понедельник, 5 сентября. Тело его бросили на берегу, там же, где он был убит, в пустынном месте, «в дубраве, между двумя кладами (колодами. — С.Е.), и прикрыли, и рассекли кораблец его, и отошли убийцы злые»[349].

Эта версия убийства Глеба содержится в летописи, «Сказании о святых» и Житиях святых. Однако совсем по-другому излагает события преподобный Нестор. Согласно «Чтению», в момент смерти Владимира Глеб находился в Киеве и лишь после вокняжения Святополка, опасаясь расправы, бежал в «полунощные страны» (что имеет в виду автор, неизвестно; А.Ю. Карпов предполагает, что Глеб бежал, под пером Нестора, к Ярославу)[350]. Глеб молится в церкви Святой Богородицы перед животворной иконой, оплакивая смерть отца и заранее оплакивая себя, а затем, покинув храм, отправляется к реке, где уже был заготовлен для него «кораблец». «И так отбежал от законопреступного брата». Уже после убийства Бориса Святополк посылает в погоню за Глебом своих слуг на «борзых кораблецах», приказав убить его. Посреди не названной реки они нагоняют Глеба.

В остальном рассказ Нестора сближается с летописью и «Сказанием», за исключением одной небольшой детали. Воины Глеба, увидев приближающихся врагов, «взяли оружия свои, хотя противиться им. Святый же Глеб взмолился к ним: “…Братия мои… Если станем противиться им, и вас иссекут, и меня погубят. Но молю вас, братия мои, не противьтесь им, но пристаньте к берегу; я же в своём корабле останусь посреди реки… Если же и схватят меня, то не погубят, но… приведут меня к брату моему. Он же, увидев меня, умилосердится и не погубит меня”». Вняв этим словам, воины Глебовы покинули его «кораблец», оставив с немногими отроками посреди реки. И вот вскоре «нечестивые» (убийцы) приблизились к ладье Глеба «и, ухватив корабль за уключины, привлекли к себе. Те же, которые были на корабле со святым, сидели, положив вёсла, печалясь и плача о святом». Далее следует уже известная нам сцена с поваром Глеба (или «старейшиной поваром», как говорит Нестор)[351].

Как видим, при определённом сходстве версии «Сказания» и диакона Нестора различаются. В том, что касается непосредственных обстоятельств смерти Глеба (сам факт убийства в ладье посреди реки, оцепенение спутников Глеба и самого князя при виде убийц, сцена с поваром), мы видим поразительное единодушие всех источников. Различия же наблюдается в описании общего контекста, в котором происходит убийство, событий, предшествующих убийству. Чем больше сходство какой-либо сцены при общем различии источников, тем выше вероятность того, что эта сцена имела место в действительности. Именно такая ситуация и со сценой убийства Глеба. Учитывая общее различие «Сказания» и «Чтения» при сходстве описания сцены убийства, мы можем сказать, что, скорее всего, смерть Глеба последовала именно при тех обстоятельствах, которые описаны в источниках. Или же, по крайней мере, мы можем говорить о существовании независимого от источников, но достаточно чёткого и ясного, с однозначно трактуемыми деталями, рассказа о смерти Глеба. На него опирались и «Сказание», и «Чтение».

Относительно же прочих обстоятельств, более общего контекста смерти Глеба гораздо в большей степени соответствующей действительности выглядит версия «Сказания». Версия Нестора (согласно которой Глеб пребывал в момент смерти отца в Киеве) вызывает меньше доверия. Дело в том, что Нестор вообще мало что знает о реальной политической биографии князей. В частности, сообщая о поставлении Бориса «на область», он не называет города, куда был отправлен Борис (видимо, вообще не зная о том, что Борис княжил именно в Ростове); относительно же Глеба Нестор пишет, что Глеба Владимир «у себе остави». О том, что Глеб княжил в Муроме, Нестор не упоминает (противореча, таким образом, всем остальным русским источникам)[352]. Видимо, этим и объясняется известие о пребывании Глеба в Киеве в момент смерти отца[353]. Зная же о смерти Глеба посреди какой-то реки (исходя из общеизвестного рассказа о смерти Глеба), Нестор домыслил бегство из Киева на корабле, который затем догоняют Святополковы убийцы. Потому же, что Глеб был в Киеве и знал о смерти отца, в повествовании Нестора лишними оказываются и послание Святополка Глебу, и предупреждение Ярослава. Потому, что Глеб плыл из Киева на корабле, у Нестора нет упоминания и о том, что Глеб, едучи на лошади, сломал себе ногу — зловещем предзнаменовании будущей трагедии. Потому же мы видим в «Чтении» совсем неверный маршрут движения Глеба к месту своей гибели (согласно другим источникам, он приближался к Киеву, а не удалялся от него). Впрочем, руководствуясь логикой движения Глеба из Киева (получается, по Днепру), местом его гибели посреди какой-то реки может вполне оказаться участок Днепра напротив устья Смядыни (или же само устье)[354].

Скорее всего, Нестор просто не знал обо всех обстоятельствах и фактах, изложенных в «Сказании», исходя лишь из общих представлений о событиях, сопровождавших смерть Глеба, и рассказа о его гибели посреди реки. Возможно, Нестору было также приблизительно известно и место гибели Глеба, так как его повествование вполне согласуется с известием о смерти Глеба на Смядыни. Но в целом его версия, как кажется, неправдоподобна (так как противоречит всем остальным письменным источникам, так или иначе касающимся смерти Бориса и Глеба).

Есть ещё один момент, отличающий «Чтение» Нестора от других памятников «борисоглебского» цикла. В сцену убийства Нестор включает эпизод, где Глеб отсылает своих спутников, дабы сохранить им жизнь, а сам остаётся ждать убийц. Этого эпизода нет в других источниках, хотя нет и прямых указаний на то, что вместе с Глебом были убиты и все его спутники (в случае же с Борисом, например, такое указание есть). Таким образом, если верить Нестору, то часть дружины, сопровождавшей Глеба, осталась жива (во всяком случае, обратного Нестор тоже не утверждает; в пользу же того, что они могли остаться в живых, говорят слова Глеба, отправлявшего их от себя именно с этой целью). С другой стороны, однако, весь эпизод может быть не более чем агиографической вставкой, имеющей целью подчеркнуть достоинства святого, жертвующего собой ради спасения своих спутников.

Определённо мы не можем сказать, что представляет собой этот эпизод — агиографическую вставку или реальный факт. Впрочем, из дальнейших рассуждений будет ясно, что верно, по-видимому, всё же второе предположение.

Обратимся теперь к анализу текста «Сказания», который, как мы выяснили, более точно отражает реальные события. При прочтении у нас возникает несколько вопросов. Первый из них касается маршрута движения Глеба к Киеву. Наиболее коротким из северо-восточной Руси в Киев был путь напрямик, в юго-западном направлении, через вятичские земли (долина Оки). Но Глеб побоялся ехать этим путём, так как вятичи, видимо, в очередной раз отпали от власти киевского князя, как предполагает А.Ю. Карпов[355], сделав прямой путь на Киев небезопасным.

Однако в этом случае, как кажется, гораздо быстрее было бы подняться из Мурома по Оке до Волги почти до её истоков, где можно было переправиться на Днепр, откуда легко продолжить путь к Киеву. Глеб же, согласно источникам, двигался поначалу конным ходом; лишь неожиданное увечье заставило его пересесть в «насад». А.Ю. Карпов на основании этого делает вывод, что Глеб отправлялся в Киев не из Мурома, а из Ростова или Ростовской земли[356]. Тот факт, что Глеб был в Ростове, а не в Муроме, как кажется, подтверждается и письменными источниками. В частности, в Проложном Житии Бориса и Глеба говорится: «В то же время бяше у него (Владимира. — С.Е.) Борис, а брату его будущю Ростове, Глебови»[357]. Но если Глеб пребывал в Ростове, то гораздо быстрее было бы подняться из озера Неро, на котором стоит Ростов, по реке Которосли до Волги (Которосль впадает в Волгу там, где ныне стоит Ярославль). Глеб, как видим, этого не сделал. Казалось бы, это подтверждает тот факт, что он находился в Ростовской земле, но не в Ростове.

Есть, правда, ещё одна возможность. В позднем «Сказании о житии и о чудесах муромского князя Константина и его сыновей Михаила и Феодора», известном также как «Повесть о водворении христианства в Муроме» (памятник XVI века), говорится, что «егда прииде святой Глеб ко граду Мурому, и ещё тогда невернии быша людие и жестоцы, и не прияша его к себе на княжение, и не крестишася, но и сопротивляхуся ему. Он же отъеха от града 12 поприщь на реку Ишню и тамо пребываше до преставления своего си отца»[358]. Таким образом, Глеб, не имея возможности попасть в Волгу через Муром, был вынужден добираться до Волги конным ходом.

Если верить «Сказанию», то Глеб повредил себе ногу как раз тогда, когда он и его спутники достигли волжских берегов («И пришед на Волгу, на поле потьчеся под ним конь во рве, и наломи ногу малы»). Согласно более поздним источникам, несчастье с Глебом случилось на устье реки Тьмы («Тъми»). «И на том месте ныне монастырь Бориса и Глеба, зовомый Втомичий» — сообщает Тверская летопись[359]. Однако где точно находится это место, далеко не сразу становится ясно. Во-первых, в ряде списков устье Тьмы заменяется устьем Смядыни[360]. Но это, видимо, ошибка. Во-вторых, неясно, какая река имеется в виду под летописной «Тьмою». А.Ю. Карпов видит в ней Тьмаку, правый приток Волги, впадающий в неё на территории нынешней Твери[361]. Однако это может показаться странным, если учесть, что чуть выше Тьмаки по течению Волги, уже за пределами нынешней Твери, в Волгу впадает, являясь её левым притоком, река с таким же названием, как и в летописи — Тьма. На каком же основании исследователь предпочитает Тьмаку Тьме?

Всё становится на свои места, если принять во внимания сведения одного из списков летописи (список XVI века), где устье Тьмы заменяется на «устье Тверци»[362]. Устье Тверцы находится почти напротив устья Тьмаки, причём Тверца является левым притоком Волги, а Тьмака, как уже было сказано, правым[363]. Эта взаимозаменяемость, ставшая возможной ввиду географической близости, доказывает, что Глеб «наломил» ногу именно в устье Тьмаки, а не в устье находящейся чуть выше по течению Тьмы.

Таким образом, если Глеб вышел к Волге лишь в районе впадения в неё Тьмаки (что может быть подтверждено ещё и тем, что Тьмака как правый приток Волги впадает в неё именно со стороны Ростовской и Муромской земли, в то время как Тверца и Тьма, левые притоки — со стороны Новгородской земли), то, двигаясь из-под Мурома, он должен был пересечь на конях почти всю северо-восточную Русь. В этом случае он шёл на восток, хотя гораздо ближе было бы выйти к Волге, двигаясь на север (в частности, в район нынешнего Ярославля). Поэтому гораздо более правдоподобной выглядит версия, согласно которой Глеб всё же находился в Ростовской земле (которая ближе к устью Тьмаки), но не в самом Ростове, и, не заходя в Ростов, решил добраться до Волги кратчайшим путём, идя на восток.

Правда, такому предположению противоречит Проложное житие Бориса и Глеба, согласно которому, Глеб некоторое время двигался вдоль Волги на конях и в устье Тьмаки пересел в ладью лишь ввиду своего падения с лошади («И быв (курсив мой. — С.Е.) на Волзе, спадеся (Глеб) с коня, и изломи си ногу. Того деля вседе в насад...»). В таком случае трудно предположить, откуда двигался Глеб к Волге, где он достиг её берегов и почему сразу не пересел в ладьи, продолжая двигаться вдоль её берега на конях. Правда, вероятнее всего, «быв» летописца всё же не предполагает того, что Глеб уже некоторое время двигался вдоль берега Волги. В таком случае этому «быв» лучше всего соответствует «оказался». Тогда получается, что увечье Глеба по странному стечению обстоятельств совпало с тем моментом, когда ему было нужно пересаживаться в насады, дабы дальше двигаться уже речным путём.

Так или иначе, но пересев в «насад», Глеб двигался по Волге — видимо, до устья Вазузы, впадающей в Волгу недалеко от Ржева. Поднявшись немного по Вазузе, он оказался совсем рядом с истоками Днепра. Выбравшись с помощью переволоки на Днепр, он вскоре и оказался в виду Смоленска, в устье Смядыни. Путь от устья Тьмаки до устья Вазузы являлся участком одного из разветвлений великого торгового пути, соединявшего Восток и страны Северной Европы — через Новгород и Волгу. Участок пути от устья Вазузы через переволоку и до Смоленска соединял этот торговый путь с не менее великим торговым путём «из Варяг в Греки», проходившим через Смоленск и Поднепровье.

Убийцы Глеба, получается, двигались ему навстречу — по тому самому «пути из Варяг в Греки» от Киева до Смоленска. Послы же Ярослава достигли Смоленска и устья Смядыни, двигаясь по «пути из Варяг в Греки» с севера, из Новгорода — сначала, видимо, по Ловати, впадающей в озеро Ильмень, на котором стоит Новгород; затем, добравшись до её истоков, при помощи переволоки перебрались близ города Усвят в одноимённое озеро, из которого вытекает Усвяча, впадающая в Западную Двину; напротив устья Усвячи находится устье Каспли, от истоков которой до Смоленска — рукой подать. Правда, возникает вопрос, почему послы Ярослава пошли именно этим путём — перехватить Глеба по дороге к Киеву они могли и раньше, причём дважды. Из Новгорода в Волгу можно было попасть двумя путями (это и есть два разветвления великого торгового пути из стран Северной Европы на Восток): добраться до истоков Волги в районе озера Селигер и далее двигаться вниз по Волге (этот путь пересекался с путём, которым двигался Глеб, у устья Вазузы) или добраться до истоков Тверцы и затем по ней спуститься в Волгу (этот путь пересекался с путём святого Глеба в устье Тверцы). Почему послы новгородского князя не воспользовались этими путями, остаётся загадкой. Возможно, из соображений временно́го характера — двигаясь по ним, они могли не успеть перехватить Глеба; возможно, они попали на Волгу одним из этих путей и затем двигались вслед за Глебом, которого нагнали лишь у Смоленска.

Завершив небольшой географический экскурс, вернёмся, однако, к тексту источников. Кроме географических моментов, вопросы вызывают и некоторые сюжетные элементы. В частности, неясно, что представляет собой эпизод со сломанной ногой Глеба. С одной стороны, он вполне мог иметь место в реальности (и именно этим обусловлено то, что дальнейшее своё путешествие Глеб продолжал в ладье). С другой стороны, этот эпизод может являться вымыслом, своеобразным предостережением Глебу не двигаться дальше ввиду неминуемой гибели, домысленным древним агиографом, желающим показать неизбежность предстоящей смерти князя. Кроме того, своё объяснение этого эпизода даёт Д.С. Лихачёв. По его мнению, в чтении Тверской летописи отразилась «местная легенда», носящая «этимологический характер»: река «Томь», как и «Втомичий» монастырь, названа так потому, что «в томь месте» надломил себе ногу Глеб. Включение местной легенды в состав летописи стало возможным ввиду общей незначительности данного эпизода, никак не влияющего на общий настрой памятника[364]. Однако, как возражает Д.С. Лихачёву А.Ю. Карпов, река определённо названа не «Томь», а «Тъма». К тому же данное событие не назовёшь «незначительным»; напротив, оно весьма важно для понимания смысла происходящего, поскольку в представлениях средневекового человека знаменовало неизбежную смерть князя Глеба[365]. Ввиду своей важности оно не могло быть только «местной легендой», случайно вставленной в текст летописи. Но отражает ли данный эпизод реальный факт или является выдумкой агиографа, мы по-прежнему с определённостью сказать не можем.

УБИЙЦА КНЯЗЯ ГЛЕБА

«Прещедрый и премилостивый Господь!.. Воззри на сокрушение сердца моего: убивают меня неведомо за что, неизвестно, за какую вину»[366]. Так молится святой Глеб в «Сказании о Борисе и Глебе». Конечно, его молитва — вымысел позднейшего агиографа, но, по сути, отчасти она отражает действительное положение дел. Мотив для убийства Глеба, достойный того, чтобы совершить убийство, определить довольно сложно — по крайней мере, с точки зрения современного человека.

Глеб — такой, каким он предстаёт перед нами в источниках — не представлял для Святополка, традиционно обвиняемого в убийстве муромского князя, никакой опасности. Конечно, как указывает А.Ю. Карпов, он мог стать естественным союзником любого из недругов Святополка, кровным местником за Бориса[367]. Однако никаким реальным влиянием муромский князь не обладал (вспомним, что даже в своём уделе его власть была, видимо, чисто номинальной), не имел он и каких-либо потенциальных ресурсов политического влияния (большой дружины или крупной казны). Поэтому в качестве кровного местника или потенциального союзника недругов Святополка (Ярослава, например) Глеб вряд ли был очень опасен Святополку. Пожалуй, единственная опасность с его стороны заключалась в том, что он являлся наследником отца и гипотетически мог претендовать на киевский престол.

Только этим он и мог не устраивать Святополка (впрочем, так же и Ярослава, решившего вступить в борьбу за стол отца). Как явствует из текста «Сказания» и летописи, по крайней мере, в представления позднейших авторов Святополк руководствовался именно этим мотивом. «И стал помышлять: “Перебью всех своих братьев и стану один владеть Русской землёю”»[368]. В «Сказании» Святополк под пером агиографа выражается в том же духе: «Если остановлюсь на этом убийстве (убийстве Бориса. — С.Е.)… то изгонят меня (братья. — С.Е.) и лишусь престола отца моего»[369]. Святополк не мог бы чувствовать себя спокойно на киевском престоле, если бы существовал хоть один претендент на него, который в любой момент мог бы (хоть и гипотетически) предъявить свои права. Именно этим и могло быть продиктовано его стремление укрепить свою власть через убийства братьев — потенциальных или явных соперников в борьбе за престол. Такие же мотивы могли быть, повторюсь, и у Ярослава, также ввязавшегося в борьбу за Киев.

Правда, если применять эти мотивы к Ярославу и гипотетически допускать, что это по его приказу был убит Глеб как лишний претендент на престол Владимира (фактическая сторона дела пока не рассматривается), то необъяснимо, почему в таком случае остался в живых ещё один претендент, псковский князь Судислав, тоже Владимирович, устранить которого Ярославу было легче всего — ввиду близости Пскова и нерешительности самого Судислава. Получается, что Ярослав не ставил своей целью «перебить всех своих братьев» дабы «один владеть Русской землёю». В противном случае Судислав был бы убит одним из первых.

Однако не всё так просто. Как раз ввиду близости Пскова и нерешительности Судислава Ярослав и не обращал внимания на своего младшего брата. По сути, он (Ярослав) уже являлся правителем Пскова, так как Судислав, судя по всему, во всём подчинялся новгородскому князю — как во время смуты 1015–1019 годов, так и позже[370]. Поэтому Ярославу, если б он решился бороться за власть теми же методами, которые летопись приписывает исключительно Святополку (то есть, убивая своих братьев), важнее было бы избавиться от тех своих братьев, которые не были послушны его воле или, более того, представляли для него какую-либо опасность. Глеб Владимирович по отношению к Ярославу мог входить в первую категорию (и потому мог быть убит Ярославом), да и то с оговорками, учитывая особенности характера Глеба, описанные в источниках — если, конечно, верить этим источникам, что в данном случае не всегда возможно (характер Глеба, так же, как и характер Бориса может оказаться лишь агиографическим искажением).

Правда, представление о Глебе как о слабом и нерешительном правителе, легко могущем поддаться чужому влиянию и не обладающем никакими ресурсами для ведения борьбы за отцовский престол (что отрицает необходимость в его убийстве), может быть поколеблено. Не так давно в Швеции, в Сигтуне была найдена древнерусская печать с изображением на оборотной стороне святого Давида и надписью «Давыд» (лицевая сторона не сохранилась). В.Л. Янин определил её как печать Глеба Владимировича[371] (крестильным именем Глеба было Давыд — древнерусские князья имели ещё и второе, христианское имя, данное при крещении)[372]. Принимая выводы В.Л. Янина, мы, таким образом, вполне можем предположить наличие прямых дипломатических контактов между муромским князем и правителем Швеции Олавом Шётконунгом. В этом случае Глеб Владимирович оказывается довольно дальновидным политиком, имевшим возможность, опираясь на поддержку Швеции, сыграть свою роль в событиях русской смуты 1015-1019 годов. В таком случае становится ясно, из-за чего Святополк или Ярослав могли опасаться Глеба.

Однако, по мнению А.Ю. Карпова, принадлежность печати именно Глебу Владимировичу нуждается в дополнительном обосновании. На роль владельца печати, кроме Глеба, может претендовать, например, и кто-то из новгородских князей. Здесь в первую очередь стоит вспомнить о князе Глебе Святославиче, занимавшем новгородский престол в 1069–1078 годах (его христианским именем, по-видимому, было имя Давыд). В пользу именно этой кандидатуры говорит и то, что надпись «Давыд» на сигтунской печати очень близка по написанию к надписи на известной каменной иконке святого Глеба-Давыда из Тьмуторокани, которая, несомненно, принадлежала тому же Глебу Святославичу[373] (княжившему некоторое время в Тьмуторокани).

Кроме этого аргумента (как видим, далеко не бесспорного), в пользу версии о скандинавской политике Глеба Владимировича может говорить и ещё кое-что. Обратившись к «Хронике архиепископов Гамбургской церкви» клирика Адама Бременского, составленной в 1070-х годах, мы обнаружим там при описании брачной политики датского (1019–1035) и английского (1014–1035) короля Кнута Великого интересную запись: «Кнут отдал свою сестру Эстред (Астрид) замуж за сына короля Руси». Исходя из примерных дат двух других браков Эстред, «русский» брак сестры Кнута может быть датирован приблизительно 1014–1019 годами или второй половиной 20-х годов XI века. А.В. Назаренко, утверждая, что во второй половине 1020-х годов на Руси не было «сына короля», годившегося бы в мужья примерно 25-летней Эстред, принимает, таким образом, первую датировку[374]. М.Б. Свердлов датировал «русский» брак Эстред 1014–1015 годами и её мужем считал одного из сыновей Владимира Святославича, предположительно Бориса или Глеба[375]. Сигтунская печать, найденная в Швеции, является в таком случае дополнительным подтверждением того, что Эстред в 1014–1015 году была замужем именно за Глебом Владимировичем — связь мужа Эстред и Швеции более чем возможна ввиду того, что Олав Шётконунг приходился братом по матери и Кнуту, и Эстред[376]. Однако, как справедливо отмечает А.Ю. Карпов, сделанные выводы далеко не однозначны. Во-первых, неверно то, что во второй половине 1020-х годов на Руси не было «сына короля». Во-вторых, на роль мужа Эстред в 1014–1015 годах претендуют не только Борис или Глеб, но и многие другие русские князья (например, остальные Владимировичи, в том числе и Ярослав)[377]. Таким образом, вопрос о возможной датской женитьбе Глеба отнюдь нельзя считать решённым; по крайней мере, предположение, что именно он являлся мужем сестры Кнута Великого, требует дополнительных доказательств (так же, как и представление о Глебе как деятельном и инициативном князе)[378].

Так или иначе, но ввиду неопределённости полученных выводов мы не можем принимать все высказанные предположения во внимание. Получается, что при анализе обстоятельств смерти Глеба Владимировича нам придётся исходить только из русских источников — в основном из «Сказания», содержащего наиболее пространный рассказ о смерти Глеба. Однако прежде чем делать на их основании какие-либо выводы, зададимся (как и в случае с Борисом) вопросом: насколько вообще «Сказание» и другие источники, передающие схожую информацию, могут отражать реальные события убийства Глеба, насколько «Сказание» может опираться на показания реальных свидетелей этих событий? Итак, на чьих свидетельствах может основываться описание смерти Глеба Владимировича в «Сказании о Борисе и Глебе»?

Выше, в том месте, где шёл разговор о времени складывания рассказа о смерти Бориса Владимировича, было высказано предположение, что сведения о святых (в том числе и об обстоятельствах их смерти) целенаправленно начали собирать, самое ранее, с 1045 года. Правда, не исключено, что рассказ о смерти Бориса стихийно сложился ещё в 1016–1017 годах. Возможно ль стихийное складывание рассказа и о смерти Глеба ранее 1045 года?

Есть определённая вероятность того, что об обстоятельствах смерти Глеба стало известно тогда, когда состоялось торжественное перенесение его мощей со Смядыни в Вышгород — как раз ввиду этого события. Однако точную дату этого события установить весьма трудно.

В «Сказании о Борисе и Глебе» судьба тела Глеба Владимировича описана следующим образом. Как мы помним, убийцы бросили тело святого в пустынном месте меж двух колод. Но «этого святого, лежавшего долгое время, не оставил Бог в неведении и небрежении, но сохранил невредимым и явлениями ознаменовал: проходившие мимо этого места купцы, охотники и пастухи иногда видели огненный столп, иногда горящие свечи или слышали ангельское пение. И не единому, видевшему и слышавшему это, не пришло на ум поискать тело святого…» Однако вскоре Ярослав, пойдя войной на Святополка, победил его. В «Сказании» далее следует красочное описание Альтинской битвы, знаменовавшей поражение Святополка (автор специально подчёркивает символичность места битвы — недалеко от того места, где был убит Борис), и последнего бегства Святополка. «И с тех пор прекратились усобицы в Русской земле, а Ярослав принял всю землю Русскую. И начал он спрашивать о телах святых — как и где похоронены? И о святом Борисе поведали ему, что похоронен в Вышгороде. А о святом Глебе не все знали, что у Смоленска был убит. И тогда рассказали Ярославу, что слышали от приходящих оттуда: как видели свет и свечи в пустынном месте. И, услышав это, Ярослав послал к Смоленску священников разузнать в чём дело, говоря: “Это брат мой”». Тело Глеба было найдено и торжественно перенесено в Вышгород. «Столько лет лежало тело святого Глеба и оставалось невредимым…»[379]

Как видим, конкретной даты переноса мощей «Сказание» не называет. Однако в ряде летописей (в частности, Софийской Первой) о перенесении мощей Глеба в Вышгород сообщается в статье 1019 года — той же, в которой сообщается о победе Ярослава над Святополком[380]. Но это указание, видимо, обусловлено использованием здесь «Сказания о святых», где сообщение о переносе мощей идёт сразу за описанием Альтинской битвы, и потому не может служить точным хронологическим ориентиром[381]. С другой стороны, ссылаясь на фразу из «Чтения» преподобного Нестора, где он, говоря о переносе мощей, добавляет: «по лете же едином…», в качестве года перенесения мощей называют 1020[382]. Правда, неясно, откуда отсчитывал «лето единое» Нестор[383].

Если же опираться на «Сказание», то там есть вполне определённые указания на то, что тело святого лежало «долгое время»; оно осталось «невредимым», несмотря на то, что «столько лет лежало». Следовательно, логично предположить, что оно оставалось в забвении в течение продолжительного времени, и перенесение его в Вышгород могло состояться не сразу после завершения борьбы между Ярославом и Святополком[384].

Известный нам А.В. Поппэ склонен датировать перенесение мощей святого Глеба временем после 1036 года. Он основывает свой вывод на том, что слова: «Ярослав принял всю землю Русскую» означают, что Ярослав стал «самовластцем» Русской земли, что произошло лишь после смерти его брата Мстислава в 1036 году. В качестве же более или менее точной даты перенесения мощей А.В. Поппэ называет время «около 1045 года»[385]. Однако А.Ю. Карпов, отвергая построения польского историка, считает, что, скорее всего, указанные слова автора «Сказания» следует понимать в том смысле, что Ярослав после победы над Святополком сел «на столе отьни и дедни», то есть, овладел «волостью Русской». Таким образом, в качестве точки отсчёта следует принимать всё же 1019 год, а не 1036, тем более, что, как указывает А.Ю. Карпов, предложенная А.В. Поппэ дата перенесения останков Глеба не оставляет времени для забвения могилы святых братьев в Вышгороде, о чём повествует и «Чтение» Нестора, и «Сказание о чудесах», являющееся продолжением «Сказания о святых»[386].

Каких-либо более или менее точных указаний на дату перенесения останков Глеба (и, таким образом, возможную дату начала сбора сведений о смерти святого) мы не имеем, поэтому можем оперировать лишь весьма условными датами или временными периодами (в данном случае мы можем лишь сказать, что перенесение имело место между 1019 и 1045 годами). Определённо же мы можем сказать другое. Автор «Сказания» прямо сообщает, что к моменту перенесения мощей Глеба «не все знали, что (Глеб) у Смоленска был убит». Как явствует из текста, его тело нашли почти случайно (или по божественному промыслу). Таким образом, ясно, что по крайней мере до момента перенесения мощей ни об обстоятельствах смерти Глеба, ни даже о месте его гибели известно не было. Даже если какие-то сведения и были собраны, то уже после захоронения Глеба в Вышгороде — либо сразу после него, либо уже в 40-х годах, в русле общего всплеска внимания к святым.

На основании чьих же свидетельств мог в таком случае сложиться рассказ о смерти Глеба, учитывая, что с момента его гибели прошло как минимум несколько лет?

Определённые сведения об обстоятельствах смерти Глеба, если в их описании следовать «Сказанию», несомненно, должны были бы сохраниться в окружении князя Ярослава Владимировича (их должен был помнить и сам князь). В частности, это касается лживого послания, отправленного Святополком Глебу (подробные сведения об этом послании, как мы помним, сообщила Ярославу сестра). Должны были сохраниться сведения и о послании Ярослава к Глебу, где он предупреждал брата не ехать в Киев. Эти факты, несомненно, были известны и тогда, когда происходил перенос мощей.

Однако остальные факты (место гибели Глеба, конкретные обстоятельства убийства, маршрут движения Глеба к месту своей гибели, происшествия, случившиеся с ним в пути) не были, как видим, широко известны. Среди тех, кто мог впоследствии сообщить эти сведения (и на основании чьих показаний сложился бы, таким образом, рассказ об обстоятельствах смерти Глеба), можно, пожалуй, выделить три группы информантов:

1) Убийцы Глеба Владимировича. Несомненно, именно им было хорошо известно и место убийства, и конкретные обстоятельства смерти Глеба, и дальнейшая судьба его тела (которое было положено «между двумя колодами»; хотя эта фраза могла появиться в источниках просто потому, что тело Глеба нашли «между двумя колодами», а не со слов убийц князя). Известие о том, что незадолго перед гибелью к Глебу прибыли послы Ярослава, могло быть также получено от убийц Глеба — в случае, если вместе с Глебом и его спутниками были перебиты и Ярославовы гонцы, предварительно допрошенные убийцами. Наконец, только со слов убийц Глеба могли стать известны имена непосредственных убийц князя — Горясера и Торчина.

Правда, в таком случае непонятно, откуда в источниках появился эпизод с поломанной ногой. Весьма вероятно, что сам факт мог быть известен убийцам, но непонятно, откуда в «Сказании» появилось указание на то, что Глеб сначала двигался конным ходом и пересел в ладью лишь после падения с коня. Неясно, откуда и указание на конкретное место, где это произошло — устье Тьмы. Выше, однако, мы уже говорили о том, что весь этот эпизод может быть вымышлен позднейшим агиографом для усиления ощущения неизбежности предстоящей смерти Глеба. Но даже в этом случае вопрос, почему в «Сказании» было указано конкретное место, где Глеб упал с коня, остаётся без ответа. В чём символичность именно устья Тьмы (Тьмаки), которую, видимо, таким образом хотел подчеркнуть агиограф?

Как мы помним, напротив устья Тьмаки находится устье Тверцы, откуда в старину начинался торговый путь от Волги к Новгороду. Быть может, агиограф, указывая, что это роковое для Глеба событие (падение с коня) случилось в том месте, где дорога поворачивает на Новгород, каким-либо образом намекает на Новгород, точнее — на новгородского князя Ярослава? Желает ли он этим показать, что Глеб, не повернув в сторону Новгорода, сам обрёк себя на смерть, так как Ярослав уже не успел помочь ему и спасти от наёмных убийц Святополка? Или же наоборот, падение Глеба — ещё более грозное предзнаменование будущей трагедии, чем представлялось ранее, ибо именно из Новгорода впоследствии придёт к Глебу смерть, от новгородского князя, а не от киевского?

Правда, всё это не более чем вольные рассуждения, с большим сомнением применимые в серьёзном историческом исследовании[387]. Естественно, никакой доказательной силы они не имеют и не могут приниматься во внимание, тем более, что, как кажется, гораздо вероятнее, что эпизод со сломанной ногой отражает реальные факты, не будучи вымышлен.

Если исходить из того, что источники достоверно отражают события, сопровождавшие убийство Глеба, в том числе и то, что заказчиком его убийства является Святополк, то мы можем предположить, когда убийцы Глеба могли сообщить сведения относительно обстоятельств его смерти. Как и в случае с убийцами Бориса Владимировича, убийцы его брата могли попасть в руки Ярослава в результате войны со Святополком — либо в 1016 году, после Любечской битвы, либо в 1019-м, после Альтинской. Тогда же, видимо, они и могли сообщить кое-что относительно смерти Глеба. Но это кажется совершенно невозможным, ведь даже по прошествии как минимум нескольких лет после Альтинской битвы, в момент переноса мощей святого в Вышгород, ничего о смерти Глеба не было известно! Весьма маловероятно, чтобы убийцы Глеба попали в руки Ярослава уже после завершения войны с братом. Таким образом, учитывая все прочие нестыковки, мы можем сказать, что вряд ли рассказ о смерти Глеба основывался на показаниях его убийц, подосланных к нему Святополком.

2) Послы Ярослава. Выше мы предположили, что они, как и спутники Глеба, могли быть убиты вместе с князем. Однако в самом «Сказании» никаких указаний на это нет. Таким образом, они вполне могли стать свидетелями убийства Глеба. В таком случае им были бы известны конкретные обстоятельства смерти князя и место его гибели, но вряд ли — имена убийц. Также они могли бы сообщить и то, что незадолго перед убийством Глебу стало известно о замыслах брата (благодаря посланию Ярослава). Есть также определённая вероятность того, что послы Ярослава получили от спутников Глеба и сведения о маршруте их движения к Смоленску и происшествии, случившемся в устье Тьмы (хотя, впрочем, она довольно мала).

Всё это послы могли сообщить, вернувшись в Новгород, к Ярославу. Но в таком случае возникает тот же вопрос, что и прежде: почему автор «Сказания» указывает, что к моменту перенесения мощей Глеба в Вышгород об обстоятельствах его смерти никто ничего не знал? Если же послы Ярослава возвратились в Новгород живыми и невредимыми и сообщили о смерти Глеба своему князю ещё в 1015 году, почему перенесение мощей состоялось лишь через несколько лет после завершения междоусобной войны, причём, согласно «Сказанию», место его гибели было неизвестно и тело Глеба было найдено почти случайно?

Следовательно, можно утверждать, что рассказ о смерти Глеба сложился не на основании показаний гонцов, отправленных Ярославом к Глебу с предупреждением о готовящемся убийстве.

3) Спутники Глеба. В случае, если в живых остался кто-то из спутников муромского князя, вполне вероятно, что именно на основе его свидетельств и был составлен рассказ о смерти Глеба. Оставшиеся в живых спутники Глеба могли сообщить и информацию, касающуюся пути, по которому Глеб прибыл под Смоленск (в том числе и сведения относительно происшествия в устье Тьмы), и информацию, касающуюся событий, произошедших на Смядыни (прибытие послов Ярослава и само убийство, свидетелями которого они стали). От них же могли получить информацию о месте убийства князя и имени по крайней мере одного из убийц — повара Торчина. Данное предположение подтверждается и сообщением Нестора о том, что часть дружины Глеба, покинув его посреди реки, избегла печальной участи, постигшей их князя (во всяком случае, в источнике нет указаний на то, что убийцы Глеба затем настигли и перебили и этих людей). Впрочем, А.Ю. Карпов, намекая, видимо, на вымышленность этого эпизода, утверждает, что он очень сильно напоминает описание Нестором ухода дружины от Бориса[388]. Выше уже говорилось, что определённая вероятность того, что весь этот эпизод является агиографическим вымыслом, есть. Но если считать, что рассказ о смерти Глеба сложился на основе сведений, сообщённых оставшимися в живых спутниками Глеба, тем выше правдоподобность этого эпизода.

Когда точно спутники Глеба могли попасть к Ярославу, неизвестно. Логично, впрочем, предположить, что это случилось либо сразу после смерти Глеба (это тем вероятнее, если учесть, что им было известно о попытке Ярослава предотвратить убийство), либо в ходе междоусобной войны, либо после неё, когда Ярослав утвердился на престоле отца. Но в любом случае это должно было произойти раньше момента перенесения мощей Глеба. По крайней мере, о месте гибели святого могло быть известно. Мы, таким образом, снова возвращаемся к тому же вопросу, который задавался чуть выше: почему отыскание и перенесение мощей Глеба Владимировича состоялось лишь через несколько лет после утверждения Ярослава в Киеве, хотя известно о месте и обстоятельствах смерти Глеба должно было быть раньше (притом, что «Сказание» подчёркивает, что место гибели Глеба было неизвестно)?

Итак, во всех трёх случаях получается, что о месте и обстоятельствах смерти князя Глеба должно было стать известно либо сразу после его смерти (в 1015 году), либо, самое позднее — в 1019 году, после завершения междоусобицы. Но, если верить «Сказанию», ничего не было известно и через несколько лет, когда его мощи переносили в Вышгород. Весьма маловероятно, чтобы живые свидетели смерти Глеба (его спутники или его убийцы) объявились позже. Следовательно, маловероятно, чтобы рассказ о его смерти составился после 1019 года (неважно, в момент ли перенесения его мощей или уже в 40-е годы). Если же в 1019 году об обстоятельствах смерти Глеба ещё ничего не было известно (то есть, не имелось в наличии свидетелей), то, значит, не могло быть известно и позже.

Однако сами источники, содержащие рассказ о смерти Глеба, явным образом противоречат этому предположению. Более того, сходство в описании самой сцены убийства в «Сказании» и «Чтении» позволяет предполагать наличие единого источника (устного или письменного описания сцены убийства Глеба), на который в точности опирались оба памятника. Как же разрешить это противоречие?

Разрешить это противоречие можно, лишь предположив, что рассказ о смерти Глеба, представленный в «Чтении», «Сказании» (в «Сказании», пожалуй, наиболее полно) и других источниках, является от начала до конца вымышленным, не основанным на свидетельствах очевидцев. Конечно, в тексте источников нашли отражение и реальные факты — в частности, касающиеся судьбы тела Глеба, почти случайно найденного в дубраве под Смоленском и впоследствии перенесённого в Вышгород. Однако, основываясь как раз на этих реальных фактах, мы и можем утверждать, что обстоятельства смерти муромского князя не могли быть известны. Таким образом, рассказ о них является вымышленным.

Правда, тут же возникает вопрос о цели составления этого рассказа. Составлен он был, видимо, в 40–50-х годах (вместе с рассказом о смерти Бориса), когда и началось почитание братьев как святых. Возможно, что это произошло и позже; стоит, однако, иметь в виду, что к моменту составления «Сказания» (либо 50-е, либо 70-е годы XI века) представление об обстоятельствах смерти Глеба уже сложилось и, видимо, уже существовало полуканоническое изображение его убийства (на которое впоследствии, в конце XI — начале XII века опирался и Нестор; на «Сказание» он опираться не мог — иначе чем тогда объяснить определяющие различия «Сказания» и «Чтения»?). Таким образом, скорее всего рассказ о смерти Глеба был составлен ещё в княжение Ярослава. Но для чего? Маловероятно, чтобы он сознательно рассматривался как прообраз для будущий житий святого. Тем более может показаться странным, что вымышленный рассказ о смерти святого включает в себя некоторые предельно конкретные детали (падение с коня в устье Тьмаки, прибытие послов Ярослава с известием о готовящемся покушении, способ убийства — при помощи ножа, имена убийц, наконец), в то время как он должен был быть предельно общим, за недостатком информации об обстоятельствах смерти Глеба.

Точного и определённого (а главное — абсолютно верного) ответа на эти вопросы мы видимо, уже не найдём. Ввиду скудности имеющихся источников многое скрыто от нас (и факты, и обстоятельства), и вполне логично предполагать наличие каких-то причин, не известных нам, которые могли обусловить такое положение дел. Однако в качестве одной из версий, объясняющих все указанные выше странности, можно предложить следующую.

Целью составления такого рассказа было со всей ясностью и отчётливостью показать настоящего убийцу Глеба — дабы противопоставить его, со всеми его отрицательными качествами, другому, истинно христианскому правителю, защитнику и попечителю святости блаженных страстотерпцев, противопоставить Святополка Ярославу. Именно со времён Ярослава берёт начало отчётливая линия на дегероизацию Святополка, приписывание ему всех смертных грехов и самого главного — братоубийства. Ярослав, боровшийся со Святополком за престол отца, таким образом не только оправдывается (мотивами мести братоубийце), но и прославляется, являясь в сознании людей отчётливым антиподом брату, защитником братьев, мстителем за их убийство, истинным христианином и христолюбцем. Противопоставление брату служит укреплению власти.

Итак, рассказ о ещё одном злодеянии Святополка был призван лишний раз показать достоинства нынешнего киевского князя — Ярослава. Однако кроме чисто идеологических могли быть и другие мотивы: например, окончательно решить вопрос с убийцей Глеба, утвердив версию о Святополке как убийце обоих святых братьев (и, следовательно, сделав невозможными иные предположения; прекратив, возможно, какие-то недостойные слухи). В том, что эти мотивы играли далеко не последнюю роль, нас убеждает именно та детальность, с которой было описано убийство Глеба.

Получается, что рассказ о смерти святого, преподносящий в качестве убийцы Глеба Святополка, был составлен, вероятно, в оправдание Ярослава, который также мог подозреваться в убийстве брата. Предположение, что он им и являлся, в таком случае не выглядит натяжкой.

Действительно, если принимать такую версию событий (которая, как кажется, вполне имеет право на существование), многие вопросы находят свои ответы. Вероятно, рассказ об убийстве Глеба всё же основывался на каких-то реальных фактах (поэтому в нём столько подробностей), но акцент в их изображении был смещён. Так, согласно «Сказанию», на Смядынь Глеба привёл Святополк своим ложным посланием о болезни Владимира. В реальности же Глеб оказался на Смядыни по ложному вызову Ярослава. Быть может, послание, отправленное Ярославом Глебу, было того же содержания, как указано в источниках (судя по тому, что Глеб был убит на Смядыни, он ехал именно в Киев, а не в Новгород). Так или иначе, но Ярослав предпочёл выманить Глеба из его удела — по дороге в Киев с ним было расправиться легче. Правда, не стоит исключать и того, что в Киев Глеб всё же поехал по предложению Святополка — и Ярослав, опасаясь союза братьев (который, видимо, и предлагал Святополк, вызывая Глеба к себе), приказал по дороге убить Глеба. Впрочем, вероятность именно такого развития событий невелика.

В ином свете предстают и события на устье «Тьмы», где Глеб, видимо, собирался пересесть с коня в ладью. Как мы помним, от устья Тверцы, находящегося напротив устья Тьмаки, начиналась дорога на Новгород, и именно на этом перекрёстке торговых путей поджидали Глеба убийцы, пришедшие из Новгорода. Однако муромский князь взял с собой небольшую дружину, и нападение было отбито: Глеб лишь повредил себе немного ногу (возможно, был ранен). Впоследствии же этот факт объяснили падением с коня. Однако в обоих случаях то, что произошло в устье Тьмаки, стало грозным предзнаменованием неминуемой гибели.

Даже если Глеб изначально направлялся в Новгород, вызванный туда Ярославом (убийцы его встретили на пути к городу, в том месте, где он должен был пересесть в «насады»), то после нападения он изменил маршрут к югу (однако вероятнее, что он всё-таки с самого начала ехал в Киев). Убийцы же либо последовали за ним, догнав у Смядыни, либо под Смоленском его ждала новая засада. В таком случае убийцами оказываются те самые послы Ярослава — миссия их на Смядыни была другой, чем её описывает «Сказание». Вполне вероятно, что убийство Глеба действительно произошло при обстоятельствах, описанных в «Сказании»: он был убит в ладье, посреди реки, спутники его не оказали никакого сопротивления, подпустив убийц близко к себе, так как предполагали, что они собираются приветствовать князя (хотя этот момент, скорее всего, является агиографическим преувеличением), непосредственным убийцей Глеба являлся его повар (быть может, действительно по имени Торчин), зарезавший князя по приказанию одного из посланцев Ярослава (быть может, действительно по имени Горясер). Тело святого после убийства бросили недалеко от места убийства, на берегу, в дубраве, между двух колод.

Таким образом, основой для составления рассказа о смерти Глеба послужили реальные обстоятельства его смерти, однако лишь с той разницей, что убийцы Глеба оказались посланцами Святополка. Ярославу и его ближайшему окружению об обстоятельствах смерти Глеба стало известно сразу же после его совершения — когда убийцы вернулись в Новгород. Естественно, вся эта информация держалась в тайне. Именно поэтому, когда впоследствии мощи Глеба переносились в Вышгород, его тело было найдено почти случайно, так как действительно далеко «не все знали, что у Смоленска был убит»; тем же, кто знал, было приказано молчать, дабы они не могли бросить тень на нынешнего киевского князя. Именно поэтому перенесение мощей состоялось (было организовано Ярославом) лишь через несколько лет после завершения междоусобной войны, когда память об убийствах святых братьев почти стёрлась, и захоронение мощей Глеба не привлекло к себе большого внимания (ибо после перенесения его мощей в Вышгород о захоронениях святых, если верить источникам, почти полностью забыли). Соответственно, не возникло вопросов и по поводу убийцы князя, которым, видимо, априорно считался (или был назван) Святополк. Впоследствии, с всплеском внимания к святым, на основе свидетельств убийц Глеба был составлен более пространный рассказ о его смерти, более обстоятельно доказывающий причастность именно Святополка к смерти муромского князя.

До конца неясно, соответствует ли действительности сообщение Нестора о том, что часть спутников Глеба сумели спастись. Даже если это и имело место в реальности (что маловероятно), а не является агиографическим вымыслом (что вероятнее), то ясно, что версия убийства Глеба, рассказанная его оставшимися в живых спутниками, не получила распространения (быть может, лишь став основой для каких-то слухов относительно причастности Ярослава к смерти брата). Рано или поздно эти люди попали к Ярославу и после уже не могли ничего рассказать.

Повторю — это лишь одна из версий убийства Глеба Владимировича, обладающая таким же правом на существование, как и другие (в том числе представленные в источниках). Все вышеприведённые рассуждения, естественно, остаются не более чем просто рассуждениями, ничем не подтверждёнными и потому не имеющими никакой доказательной силы. Вполне вероятно, что они и не соответствуют действительности. Все странности, о которых речь шла выше, могут иметь своё объяснение, будучи обусловлены некими, скрытыми от нас обстоятельствами, не предполагающими причастности Ярослава к убийству Глеба. Однако даже если они есть, то нам они не известны, поэтому на данном этапе исследования полученные результаты предварительно могут считаться окончательными — до тех пор, пока не будут обнаружены какие-либо новые факты, касающиеся смерти Глеба Владимировича.

УБИЙСТВО КНЯЗЯ ДРЕВЛЯНСКОГО СВЯТОСЛАВА ВЛАДИМИРОВИЧА

Говоря об убийствах святых Бориса и Глеба, нельзя не коснуться смерти ещё одного их брата — древлянского князя Святослава. Если верить источникам, эта смерть была последней из череды убийств в начале междоусобицы. Правда, у нас нет полной уверенности в том, что так оно и было. В частности, неизвестной остаётся судьба ещё нескольких сыновей Владимира — Всеволода, Позвизда, Станислава. Однако мы можем лишь предполагать, что могло с ними случиться. Относительно же судьбы Святослава источники предельно точны — он разделил участь Бориса и Глеба. Правда, при всей точности источников они содержат чрезвычайно мало информации, так или иначе касающейся Святослава. Быть может, отчасти поэтому исследователями обращается мало внимания на смерть Святослава. Зачастую среди жертв междоусобицы упоминаются лишь Борис и Глеб.

Но, несмотря на недостаток информации, смерть Святослава весьма интересна — и тем, что в источниках о его смерти говорится очень коротко, в то время как об убийствах Бориса и Глеба весьма пространно, с подробностями, и тем, что Святослав впоследствии не был причислен к лику святых, в отличие от своих братьев. Эти причины и заставляют нас остановиться на убийстве Святослава подробнее.

Летопись говорит об убийстве Святослава одной фразой: «Святополк же сей окаянный и злый убил Святослава, послав в горы Угорские, когда бежал тот в Угры»[389]. «Угры» летописи — Венгрия, «горы Угорские» — Карпаты[390]. Кроме этого краткого сообщения более нигде мы не найдём ничего об убийстве Святослава (да и о самом Святославе тоже почти ничего). Чуть более того, что есть в летописи относительно убийства Святослава, мы найдём у В.Н. Татищева: «Святополк… послал тотчас на Святослава Древлянского и велел его убить, понеже оной имел удел свой ближе всех к Киеву»[391]. Вот и всё. Никаких более конкретных деталей нет. Неизвестно ни точное место смерти Святослава, ни дата его смерти (что также отличает его смерть от убийств Бориса и Глеба). Приблизительное место его гибели летопись называет; с датой же не всё так просто. С одной стороны, сообщение о его смерти содержится в статье 1015 года, после рассказа об убийстве святого Глеба. Далее идёт рассказ о начале княжения Святополка в Киеве, о получении Ярославом известия о смерти отца и убийстве Бориса, о его решении начать войну против брата и, наконец, о начале боевых действий — выступлении Ярослава к Любечу и начале «любечского сидения». Последние события, несомненно, относятся к 1016 году, как и сама Любечская битва, рассказ о которой читается уже в статье 1016 года. При этом статья 1016 года частично дублирует предыдущее сообщение статьи 1015 года о начале противостояния у Любеча. А.А. Шахматов предположил, что текст обеих статей «Повести временных лет» читался в рамках единой статьи и лишь позже (и не слишком удачно) был разделён летописцем[392]. Ныне этот вывод признаётся всеми исследователями. В таком случае есть определённая вероятность, что сообщение о смерти Святослава тоже изначально читалось в статье 1016 года, рядом с рассказом о Любечской битве, но потом было перенесено в статью 1015 года, туда, где говорилось об остальных убийствах (Бориса и Глеба). Как раз то, что летопись не называет точной даты смерти Святослава, говорит в пользу этой версии. В достаточно широких пределах датирует смерть Святослава и А.Ю. Карпов (вторая половина 1015 — 1016 годы)[393].

Кроме отсутствия указаний на точное место и точную дату гибели Святослава есть и другие странности. Как уже говорилось выше, от убийств Бориса и Глеба смерть Бориса отличает ещё и то, что он впоследствии не был канонизирован церковью. Чем это объяснить, трудно сказать. Видимых отличий, как кажется, нет — Святослав, как и его братья-страстотерпцы, пострадал от законопреступного братоубийцы. С другой стороны, нам ничего не известно о нравственном облике древлянского князя, об особенностях проводимой им (если она имела место) внутренней и, возможно, внешней политики в своём уделе. Вполне вероятно, что некоторые его политические действия не совсем согласовывались с образом христианского правителя (как в случае с Борисом Владимировичем); быть может, виной всему нравственные качества Святослава.

При ответе на этот вопрос мы можем лишь гадать. А.Ю. Карпов считает, что тот факт, что Святослав не был канонизирован, объясняется либо обстоятельствами его гибели (неясно, правда, что имеет в виду исследователь), либо тем, что его останки так и не были найдены и затерялись где-то в Карпатах[394]. Последнее предположение кажется наиболее вероятным; ведь, как мы помним, представление о святости Бориса и Глеба, которая впоследствии была официально признана церковью в акте канонизации, утвердилось после многочисленных чудес вокруг могил с мощами святых. Место же гибели Святослава известно не было, его останки не были перезахоронены. Если даже какие-то чудесные явления (что, впрочем, маловероятно) имели место, то с именем Святослава Владимировича их не связывали.

К тому же, видимо, никто и не заботился об отыскании тела Святослава. Тело Бориса сами убийцы привезли в Киев; тело Глеба было «найдено» с определённой целью — дабы убедить всех в причастности именно Святополка к его убийству (см. выше). Судьба же Святослава, по-видимому, никого не интересовала.

Вернувшись, однако, к вопросу о личных качествах древлянского князя, мы можем указать на некоторые из них. В частности, исходя из определённого набора фактов, мы можем предположить, что Святослав не был такой уж незаметной фигурой на политическом небосклоне Руси тех лет. Как кажется, это был весьма предприимчивый и дальновидный политик, руководствовавшийся собственным политическим курсом.

Здесь, говоря о самостоятельной политике Святослава, мы должны обратиться к уже неоднократно упоминавшемуся в этом исследовании «венгерскому» следу в русской смуте 1015–1019 годов.

Определённая заинтересованность Венгерского государства в делах Руси в первые десятилетия XI века прослеживается весьма чётко, хоть и на основе косвенных свидетельств. Причём в годы междоусобицы можно отметить даже несколько фактов неявного или непрямого вмешательства Венгрии во внутренние дела Руси, участия Венгрии в междоусобице на стороне одной из воюющих группировок. Правда, всегда Венгрия оставалась в стороне от основных событий, скрыто присутствуя, но не оказывая определяющего влияния на их ход. О том, какие цели она хотела реализовать такой осторожной политикой, речь впереди.

Как представляется, более тесные связи между Венгрией и Русью завязались ещё в княжение Владимира, неизвестно, правда, по его ли инициативе. Во всяком случае, о личных связях самого Владимира с Венгрией ничего не известно. Зато имеются свидетельства связи с Венгрией его сыновей. В первую очередь это касается Святослава Владимировича. Как мы уже знаем, когда возникла угроза его жизни, он бежал именно в Венгрию. Как предполагал В.Н. Татищев, это не случайно — возможно, Святослав находился в родстве с правителями этой страны. В.Н. Татищев пишет, что в одном из списков Степенной книги о Святославе читалось: «Бежа во Угры ко отцу своему» (то есть, к тестю)[395]. Русские источники сообщают, что Святослав был женат; во всяком случае, Никоновская летопись под 1002 годом сообщает о рождении у Святослава сына Яна[396]. Однако кем была его жена, русские источники не говорят. К слову, нет сведений и о дальнейшей судьбе Яна Святославича. Умер ли он ещё до начала смуты, погиб ли вместе с отцом в Карпатах или нашёл пристанище в Венгрии или какой-либо другой европейской стране — неизвестно[397]. Но так или иначе, даже если не принимать во внимание сообщение В.Н. Татищева, какая-то связь у Святослава с Венгрией определённо была.

Выше уже говорилось о связи с Венгрией князя Бориса Владимировича, в свите которого находились три «угрина» — братья Георгий, Моисей и Ефрем. Почему они оказались в свите Бориса — просто ли в знак дружбы между двумя государствами, или с какой-то определённой целью — точно сказать нельзя. Во всяком случае, к убийству Бориса, как было показано выше, они никакого отношения не имеют. Но сам факт их появления в свите Бориса весьма примечателен. Не касаясь пока возможной цели их появления, можно сказать, что о некоторой заинтересованности Венгерского королевства во внутренних делах Руси это говорит.

Также можно в известной степени говорить и о связи с Венгрией сестры Бориса и Святослава — Предславы, на основании того, что именно у неё укрылся после убийства Бориса Моисей Угрин. Правда, свидетельств того, поддерживала ли она связи с Венгрией до убийства Бориса (равно как и после), у нас нет.

Во время междоусобной войны на Руси Венгрия — видимо, сознательно — оказалась вовлечена в неё (как и некоторые другие европейские государства). Здесь мы можем уже говорить о прямых внешнеполитических действиях Венгерского королевства, так или иначе затрагивающих интересы Руси. Вызвано ли было это участие в междоусобице какой-то определённой позицией Венгрии относительно внутренней ситуации на Руси или было обусловлено более широким контекстом общеевропейской внешней политики — неизвестно (хотя второе на первый взгляд вероятнее). При этом позиция Венгрии в конфликте претендентов на киевский престол не была постоянной в течение всей междоусобицы. Обусловлены эти перемены были, скорее всего, изменениями в общеевропейской внешней политике.

Первое упоминание Венгрии в связи с русской междоусобицей относится, кажется, к 1017 году. Как мы помним, в 1017 году Ярослав начал войну с польским князем Болеславом, напав на Берестье — западный форпост Туровского княжества, оставшийся под властью Святополка после его бегства в Польшу в 1016 году. Обороняли Берестье, судя по всему, польские дружины Болеслава. При этом Ярослав начал войну с Болеславом, заручившись поддержкой сильных союзников. От Титмара Мерзебургского мы знаем о переговорах Ярослава с германским императором Генрихом II, воевавшим тогда с Польшей. Если верить Титмару, Генрих и Ярослав договорились о совместных действиях против Болеслава[398].

Правда, уже в январе 1018 года между Польшей и Германией был заключён мир. Болеслав, обезопасив свои западные границы, обратился к востоку. Германия же, согласно условиям мирного договора, предоставила Болеславу отряд в триста саксонских рыцарей, которых польский князь использовал в своём походе на Русь летом 1018 года.

Однако кроме Руси и Германии (а также Чехии и язычников лютичей, также воевавших с Болеславом)[399] в этом недолговечном антипольском союзе имелся, судя по всему, ещё один участник — Венгрия. Возможность участия Венгрии в антипольской коалиции была вполне предсказуема и почти органически неизбежна: в то время Венгрия находилась в прочном династическом союзе с Германской империей, постоянно воевавшей с Польшей. Король Венгрии Стефан (Иштван) I был женат на Гизеле, сестре Генриха II[400]. То, что союз Венгрии и Германии (и Руси) действительно имел место (а не только существовал в возможности), подтверждает тот же Титмар Мерзебургский. В частности, он сообщает о захвате королём Иштваном какой-то крепости на венгерско-польском пограничье[401]. Это сообщение содержится в 4 главе VIII книги «Хроники» Титмара, относясь, таким образом, к 1018 году (VIII книга Титмара охватывает именно 1018 год). Однако действительно ли это произошло в начале 1018 года — вопрос.

Как мы помним, мир между Германией и Польшей был заключён уже 30 января 1018 года. Результатом этого мира, кроме всего прочего, стала посылка Болеславу военной помощи в виде отряда саксонских рыцарей. Но от того же Титмара мы знаем, что в войске Болеслава, кроме 300 саксонских рыцарей и 1000 печенегов (постоянных союзников польского князя) находилось и 500 венгров, которые дошли с Болеславом до Киева[402]. Видимо, их участие в войске Болеслава было также обусловлено соглашением с Империей[403] — после заключения мира между Германией и Польшей вынуждена была отказаться от военных действий и Венгрия (наверное, не без давления со стороны Генриха). Результатом этого и стала военная помощь венгерской стороны Болеславу.

О самом Будишинском мире между Генрихом и Болеславом Титмар сообщает в главе VIII, 1. Вероятно, вскоре было достигнуто соглашение и между Болеславом и Иштваном. Таким образом, создаётся невозможная ситуация, так как о военных действиях Иштвана, несомненно, предшествовавших миру с Польшей, Титмар говорит в главе VIII, 4. Ясно, что они могли иметь место либо в самом начале 1018 года, либо, скорее всего, ещё в конце 1017 года (а может, и ранее) — чтобы Титмар успел получить сведения о них и внести эти сведения в самое начало VIII книги своей «Хроники». Правда, получил он эти сведения уже после 30 января 1018 года. Таким образом, некоторая вероятность того, что эти события всё же могли иметь место в самом начале января 1018 года, есть. В таком случае, видимо, приходится согласиться с А.В. Назаренко, который считает, что точная датировка нападения Иштвана на пограничную польскую крепость (1017 или 1018 год) невозможна[404].

Так или иначе, но смена Германией своего внешнеполитического курса заставила и Венгрию изменить своим приоритетам и выступить теперь уже против Ярослава. Венгры пробыли с Болеславом в Киеве, видимо, недолго. Согласно Титмару, все вспомогательные войска покинули город после того, как там был восстановлен на престоле Святополк, который «с радостью (стал принимать) местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности». Во всяком случае, саксонцы успели вернуться домой до 1 декабря 1018 года — дня смерти епископа Титмара — и сообщить ему кое-какие сведения, касающиеся похода Болеслава на Русь[405].

Нормальные отношения между Русью и Венгрией, прерванные участием Венгрии в походе Болеслава, были восстановлены, видимо, только в 1019–1020 годах. Судить об этом можно исходя из следующих фактов. В период между 1016 и 1020 годами на Руси оказались малолетние сыновья английского короля Эдмунда Железнобокого принцы Эдмунд и Эдуард, которым пришлось бежать из Англии после смерти отца и завоевания страны датским королём Кнутом (будущим Кнутом Великим, который уже упоминался выше) в 1016 году. Впоследствии из Руси они попали в Венгрию, ко двору Иштвана I. Возможно это стало, вероятно, лишь ввиду нормализации отношений между Венгрией и Русью. Как предполагает А.Ю. Карпов, случилось это лишь после окончательного утверждения Ярослава в Киеве[406] — то есть, в 1019–1020 годах.

Исходя из этого небольшого экскурса в историю русско-венгерских отношений в 1010-х годах, можно сделать некоторые выводы. Как кажется, в русской смуте 1015–1019 позиция Венгрии изначально была достаточно чёткой. Все действия Иштвана были направлены против расширения польского влияния в Восточной Европе; поэтому он воевал против Святополка (за которым как раз и стояла Польша) и за Ярослава. Впоследствии, однако, новые обстоятельства (Будишинский мир между Германией и Польшей) заставили Венгрию на короткое время порвать все отношения с Ярославом и, более того, даже объявить ему войну. Впрочем, добровольным союзником Польши Венгрия не была, и как только война между Русью и Польшей завершилась, венгерская сторона постаралась восстановить отношения с Киевом.

Каков был внешнеполитический интерес Венгрии по отношению к русскому государству до начала русско-польской войны (в последние годы жизни Владимира и первые годы после смерти — в 1014–1016 годах), трудно сказать. Вполне возможно, что и тогда Русь рассматривалась как противовес Польше. С началом смуты и вокняжением Святополка Русь переставала быть таковым. Естественно, что Венгрия в этом случае ориентировалась на противников Святополка в борьбе за киевский престол (с 1017 года, как видим — на Ярослава). Но на кого делалась ставка изначально, в первые годы после смерти Владимира (в 1015–1016 годах)? Вряд ли уже тогда Иштван I ориентировался на Ярослава, бывшего новгородским князем. Новгород находился слишком далеко от венгерских границ…

Вероятнее всего «венгерскими» кандидатами на престол Владимира могли быть Борис или Святослав. Правда, Борис мог быть таковым лишь ещё при жизни отца (так как был убит вскоре после его смерти). Тогда, естественно, ни о вокняжении Святополка, ни об усилении Польши вследствие этого не могло быть и речи. Если Венгрия каким-либо образом и поддерживала Бориса как возможного князя киевского (в таком случае, кстати, объясняется появление в свите Бориса трёх «угринов») то не в противовес Святополку и Польше, а, скорее всего, с целью расширения собственного влияния на Руси после вокняжения «своего» кандидата.

Версия же о Святославе как о «венгерском» кандидате на русский престол также имеет свои резоны. Во-первых, если верить В.Н. Татищеву, он мог состоять в родстве с Иштваном I. Во-вторых, нам точно неизвестно, когда именно он был убит — в 1015 году или в 1016 (а может и позже). Неясно, правда, бежал ли он в Венгрию, уже преследуемый людьми Святополка, или решил заранее отправиться к Иштвану и заручиться его поддержкой, не дожидаясь, пока Святополк задумает и его убийство (но Святополк, вовремя узнав о бегстве Святослава, послал за ним погоню, которая в Карпатах настигла древлянского князя). Здесь мы имеем несколько возможностей. Святослав мог быть убит сразу после смерти Бориса (и, видимо, одновременно со смертью Глеба). В таком случае он являлся лишь потенциальным кандидатом на престол, не сумевшим ни предпринять каких-либо действий против брата, ни успеть заручиться помощью Венгрии (так как до неё он не добрался и погиб в Карпатах). Однако вполне вероятно, что такую помощь он предполагал. А.Ю. Карпов считает, что бегство Святослава в Венгрию как раз и имело целью создание некой коалиции, направленной против Святополка и его покровителя Болеслава Польского. Возможно также, утверждает автор, что создание такой коалиции предполагал ещё Борис[407]. Последнее, впрочем, маловероятно. Борис был убит почти сразу после смерти отца, так и не вступив в борьбу с братом за престол. Вряд ли он мог успеть подумать о каких-то коалициях, направленных против Святополка (тем более не располагал никакими ресурсами для войны со Святополком — вспомним об уходе его дружины).

Есть и другая возможность. Если Святослав был убит на некоторое время позже (в конце 1015 или уже в 1016 году), то вполне логично предполагать, что за это время он мог предпринять какие-то действия против брата (быть может, задействовав и венгерскую помощь), но в результате провала своих планов был вынужден бежать за Карпаты и был убит.

Так или иначе, но если о «венгерской» поддержке Святослава было известно Святополку, то мотив для убийства налицо, так как Святослав представлял для Святополка в этом случае реальную опасность. Правда, в качестве возможного мотива не стоит отбрасывать и тот, который указывает летопись — устранение всех братьев как возможных претендентов на престол Владимира (независимо от того, имели ли они какие-либо политические или военные ресурсы для борьбы за него). В этом смысле дополнительным аргументом для убийства именно Святослава было то, что его удел, как пишет В.Н. Татищев, находился к Киеву ближе всего и от него (как и от Бориса) Святополку было избавиться легче всего. Впрочем, мотивы и обстоятельства смерти Святослава могли быть и гораздо сложнее. В одной из летописей, а именно в Летописце Переяславля Суздальского сообщается, что сразу же после смерти Владимира Святополк «собра воя в Деревех (то есть в Древлянской земле. — С.Е.) и Пинску и сед Киеве»[408]. Это сообщение позволяет нам сделать вывод о возможном союзе Святослава Древлянского и Святополка (чему, таким образом, противоречит сообщение летописи об убийстве Святослава Святополком). Правда, как кажется, такой вывод преждевременен. Данная летописная фраза появилась в тексте под влиянием особой редакции «Сказания о Борисе и Глебе», помещённой в том же летописце чуть ниже. Согласно этому источнику, разделяя волости между сыновьями, Владимир посадил Святополка «в Пиньску и в Деревех»[409]. Это, в свою очередь, результат механического пропуска в оригинале «Сказания», бывшего под рукой летописца[410].

Есть и ещё одна возможность. Из текста источников напрямую не следует, что Святополк заранее замыслил убийство Святослава (как это показано в случаях с убийствами Бориса и Глеба). Вполне вероятно, что изначально по каким-либо причинам он не хотел убивать древлянского князя (что подтверждает, таким образом, возможность союза между ними). На убийство же он решился лишь после бегства Святослава из своего удела в Венгрию (видимо, в надежде на венгерскую помощь в предстоящей борьбе за престол): Святополк хорошо понимал опасность вовлечения Венгрии в междоусобицу на стороне его противников.

Таким образом, вероятнее всего, именно Святополк и является убийцей Святослава. Во всяком случае, у Ярослав Владимировича не было ни прямого мотива для убийства, ни возможности (посылка убийц к Святославу из Новгорода кажется делом фантастическим). Правда, исходя из того, что точная дата смерти Святослава неизвестна, можно, конечно, предположить, что он был убит в конце 1016 — начале 1017 годов, когда Ярослав утвердился в Киеве. Причиной этому мог быть, кроме того, что Святослав являлся потенциальным претендентом на киевский престол, и упомянутый выше (скорее всего, мифический) союз Святослава и Святополка (именно поэтому Святослав и не был убит Святополком). В летописях же убийство Святослава было приписано Святополку, окаянному братоубийце. Кроме того, от убийства Святослава Ярославом не сделался невозможным последующий русско-венгерский союз (даже в случае, если изначально Венгрия поддерживала именно Святослава). Правда, в заключение стоит ещё раз подчеркнуть, что все эти рассуждения относительно вины Ярослава остаются не более чем рассуждениями, совершенно ничем не подтверждёнными, а в иных моментах даже опровергаемыми косвенными показаниями некоторых источников. Посему их достоверность (да и уместность в данном исследовании, как кажется самому автору) весьма сомнительна…

ПРИМЕЧАНИЯ:

[312] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.97-98.

[313] Там же. С.96-97.

[314] Там же. С.474, прим. 6 (со ссылкой на: Бугославский С.А. К вопросу о характере и объёме литературной деятельности преп. Нестора / Известия Отделения русского языка и словесности Имп. Академии наук. Т. 19. Кн. 1. Спб., 1914. С.132-143, 156-168 и 168, прим. 3).

[315] К слову сказать, сам факт того, что Бориса похоронили именно у церкви, а не внутри неё, весьма примечателен, хотя и не имеет пока однозначной трактовки. С одной стороны, М.К. Каргер отмечает, что «погребения князей около церкви, а не в ней самой, неизвестны» (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С. 477, прим. 28, со ссылкой на: Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры. Т. 4. 1940. С.17). Кроме того, и Ипатьевская летопись говорит о погребении «в церкви святаго Василия» (Полное собрание русских летописей. Т. 2. Стб.121). Однако Лаврентьевская летопись и большинство списков «Сказания о Борисе и Глебе» указывают на погребение именно «у церкве святаго Василья». К тому же, в самой Ипатьевской летописи чуть ниже, там, где говорится о погребении святого Глеба, написано, что святой Глеб обрёл покой «у брата своего Бориса, у церькви святаго Василья» (там же. Стб.124). Таким образом, известие о погребении Бориса именно вне церкви предпочтительнее. Причины такого шага до конца не ясны. Князей обычно хоронили в самой церкви, а не вне её, как отступников или злодеев (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.106). Возможно, таким образом Святополк лишний раз подчёркивал свою неприязнь к бывшему сопернику; с другой стороны, возможно, в этом отразились известия о договоре Бориса с печенегами, который, как мы помним, в определённой степени мог рассматриваться как предательство князя.

[316] Бугославский С.А. К вопросу о характере… C.134.

[317] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.204.

[318] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.141.

[319] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.174.

[320] «Сказание о Борисе и Глебе» и «Чтение» преподобного Нестора приписывают инициативу отыскания мощей святого Глеба и перенесения их в Вышгород лично Ярославу Владимировичу («Сказание» — Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.48-49; Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.151; Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.346-347; «Чтение» — Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.14-15; Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.194-195). Однако в «Повести временных лет» и Новгородской Первой летописи младшего извода в рассказе об убиении святого Глеба кратко сообщается о перенесении впоследствии его мощей в Вышгород, без какого-либо упоминания о личном участии в этом Ярослава Владимировича (Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.137; Новгородская Первая летопись… С.173, 174).

[321] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.105.

[322] См. с.22-24 данного исследования.

[323] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.96.

[324] Там же.

[325] Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С.75-76; Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года… С.39-40.

[326] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.475, прим. 13.

[327] См. с.66 данного исследования.

[328] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.104.

[329] Данная точка зрения сформулирована Н.Н. Ильиным (Летописная статья 6523 года… С.156-169). Из упомянутых исследователей её придерживаются М.Х. Алешковский (Русские глебо-борисовские энколпионы… С.121; он же. Повесть временных лет: Судьба литературного произведения в Древней Руси. М., 1971. С.129-131), И.Н. Данилевский (Древняя Русь глазами современников и потомков. С.336-354; он же. Святополк Окаянный / Знание — сила. 1992. №6. С.65-73), А.Б. Головко (Древняя Русь и Польша... С.23-25). Более полный список источников, развивающих точку зрения Н.Н. Ильина см.: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.475-476, прим. 16.

[330] Там же. С.103.

[331] Там же. С.479, прим. 6.

[332] Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). С.161.

[333] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.479, прим. 6.

[334] Там же. С.115.

[335] См. с.26 данного исследования.

[336] По мнению А.Ю. Карпова, сцена убийства конунга Бурислава в «Пряди об Эймунде» даже если и не отражает никаких действительных исторических фактов, может служить изображением того, как могло происходить тайное убийство в ту эпоху (Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.99).

[337] Там же. С.94, 106, 107-108.

[338] Там же. С.104.

[339] См. прим. 44.

[340] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.338-339.

[341] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.39; Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.135.

[342] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.109.

[343] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.98 (Проложное житие Бориса и Глеба; по классификации Д.И.Абрамовича — 2-ая разновидность).

[344] Там же. С.117 (Паримийные чтения о Борисе и Глебе).

[345] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.478, прим. 33.

[346] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.117, прим. 8.

[347] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.340-343.

[348] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.112.

[349] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.97 (Проложное Житие святого Глеба; по классификации Д.И.Абрамовича — 1-ая разновидность).

[350] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.110.

[351] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.7-8, 11-13; Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.187, 191-194.

[352] Там же. С.185; Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.6.

[353] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.110.

[354] Там же.

[355] Там же. С.109.

[356] Там же. С.108.

[357] Абрамович Д.И. Жития святых мучеников… С.95 (1-ая разновидность, по классификации Д.И.Абрамовича).

[358] Памятники старинной русской литературы, изд. Г. Кушелевым-Безбородко / Под ред. Н.И.Костомарова. Спб., 1860. С.229.

[359] Полное собрание русских летописей. Т. 15. Вып. 2. Стб.130. См. также: там же. Т. 2. Стб.122, прим. 39 (Хлебниковский список Ипатьевской летописи); Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.11 (редакция Торжественника, по классификации С.А.Бугославского), 127, прим. 370.

[360] См. пред. прим.

[361] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.109.

[362] Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки… С.11, прим. 240.

[363] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.478, прим. 32.

[364] Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С.Лихачёва. C.472.

[365] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.478, прим. 32.

[366] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.342-343.

[367] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.108.

[368] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.182-183.

[369] Там же. С.338-339.

[370] Cм. примеры этому: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.143, 254, 294.

[371] Янин В.Л. Древнерусские печати из раскопок в Сигтуне / Восточная Европа в исторической ретроспективе: к 80-летию В.Т.Пашуто. М., 1999. С.270-274.

[372] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.23.

[373] Там же. С.478, прим. 31.

[374] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.337-338.

[375] Свердлов М.Б. Дания и Русь в XI в. / Исторические связи Скандинавии и России IX–XX вв. Л., 1970. С.83-85.

[376] Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.339; Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.171, 478, прим. 31, 488, прим. 94.

[377] Там же. С.488, прим. 94.

[378] Подробнее о замужестве Эстред см.: там же. С.478, прим. 31, 487-488, прим. 94; Свердлов М.Б. Дания и Русь в XI в. С.83-85; Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.337-338, 339; Назаренко А.В. О русско-датском союзе в первой четверти XI в. / Древнейшие государства на территории СССР. 1990 г. М., 1991. С.167-190; Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги (первая треть XI в.). С.123.

[379] Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С.344-347.

[380] Полное собрание русских летописей. Т. 6. Вып. 1. Стб.132-133.

[381] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.492, прим. 41.

[382] Присёлков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси. С.70.

[383] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.492, прим. 41.

[384] Там же.

[385] Поппэ А. О зарождении культа святых Бориса и Глеба… С.34, 52; см. также: он же. О времени зарождения культа Бориса и Глеба.

[386] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.493, прим. 41 (со ссылкой на: Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.142, 146).

[387] Пример подобных рассуждений, весьма часто встречающихся в работах современных исследователей, а также их обоснованную критику см.: Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.477, прим. 26.

[388] Там же. С.111.

[389] Полное собрание русских летописей. Т. 1. Стб.139.

[390] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.112.

[391] Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. С.72.

[392] Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. С.499-503 и далее.

[393] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.112.

[394] Там же. С.113.

[395] Татищев В.Н. История Российская. Т. 2. С.239.

[396] Полное собрание русских летописей. Т. 9. С.68.

[397] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.479, прим. 38, 113.

[398] Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… C.140.

[399] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.138.

[400] Там же. С.113.

[401] Там же. С.482, прим. 39 (со ссылкой на: Zakrzewski S. Bolesław Chrobry Wielki. Lwow; Warszawa, 1925. S.286-287).

[402] Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… C.143; Древняя Русь в свете зарубежных источников. C.328 (текст главы VIII, 32 «Хроники» Титмара, содержащей это сообщение, в переводе А.В.Назаренко).

[403] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.142.

[404] Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники… C.160.

[405] См. с.28 данного исследования.

[406] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.170-171.

[407] Там же. С.113.

[408] Полное собрание русских летописей. Т. 41. С.44.

[409] Там же. С.45.

[410] Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. С.474, прим. 1 (со ссылкой на: Карпов А.Ю. Владимир Святой. М., 1997 (переиздание: М., 2004). С.350, прим.).

ЛИТЕРАТУРА:

1. Абрамович Д.И. Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им. Петроград, 1916.

2. Абрамович Д.И. Киево-Печерський патерик. Киев, 1931.

3. Айналов Д.В. Миниатюры «Сказания о св. Борисе и Глебе» Сильвестровского сборника XIV в. / Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. Т. 15. Кн. 3. Спб., 1910.

4. Алешковский М.Х. Повесть временных лет: Судьба литературного произведения в Древней Руси. М., 1971.

5. Алешковский М.Х. Русские глебо-борисовские энколпионы 1072-1150 гг. / Древнерусское искусство. Художественная культура домонгольской Руси. М., 1972.

6. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1: XI-XII вв. Спб., 1997.

7. Биленкин В. «Чтение» преподобного Нестора как памятник «глебоборисовского» культа / Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 47. Спб., 1993.

8. Богуславский О.И. Южное Приладожье в системе трансъевразийских связей IX-XII вв. / Древности Северо-Запада России (славяно-финно-угорское взаимодействие, русские города Балтики). Спб., 1993.

9. Бугославский С.А. К вопросу о характере и объёме литературной деятельности преп. Нестора / Известия Отделения русского языка и словесности Имп. Академии наук. Т. 19. Кн. 1. Спб., 1914.

10. Бугославський С.А. Украiно-руськi пам'ятки про князiв Бориса та Глiба (Розвiдка й тексти). У Киiвi, 1928.

11. Глазырина Г.В. Свадебный дар Ярослава Мудрого шведской принцессе Ингигерд (к вопросу о достоверности сообщения Снорри Стурлусона о передаче Альдейгьюборга / Старой Ладоги скандинавам / Древнейшие государства Восточной Европы. 1991 г. М., 1994.

12. Головко А.Б. Древняя Русь и Польша в политических взаимоотношениях 10 — первой трети 13 века. Киев, 1988.

13. Голубовский П.В. Служба святым мученикам Борису и Глебу в Иванической Минее 1547-1579 гг. / Чтения в Историческом обществе Нестора Летописца. Кн. 14. Вып. 3. Отдел 2. Киев, 1900.

14. Гуревич А.Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970.

15. Гущин А.С. Памятники художественного ремесла Древней Руси X-XIII вв. Л.,1936.

16. Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.). М., 1998.

17. Данилевский И.Н. Святополк Окаянный / Знание — сила. 1992. №6.

18. Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (с древнейших времён до 1000 г.). М., 1993.

19. Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (первая треть XI в.). М., 1994.

20. Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (середина XI — середина XIII вв.). М., 2000.

21. Джаксон Т.Н. О скандинавских браках Ярослава Мудрого и его потомков / Научный альманах «Александр Гордон». М., 2003. №1.

22. Древняя Русь в свете зарубежных источников. Под ред. Е.А. Мельниковой. М., 2003.

23. Дробленкова Н.Ф. Житие Ефрема Новоторжского / Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1: XI — первая половина XIV в. Л., 1982.

24. Ениосова Н.В., Митоян Т.Г., Сарачева Т.Г. Серебро в металлообработке Южной Руси в IX- XI вв. / Стародавнiй Iскоростень i слов'янськi гради VIII-X ст. Киiв., 2004.

25. Избранные жития русских святых. X-XV вв. М., 1992.

26. Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года и её источник (Опыт анализа). М., 1957.

27. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. I-IV. Калуга, 1993.

28. Карпов А.Ю. Ярослав Мудрый. М., 2005.

29. Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988.

30. Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописании её главнейших деятелей. М., 1990. В 3 т. Репринтное издание издания 1873-1888 гг. Т. 1.

31. Лихачёв Д.С. Текстология. Л., 1983.

32. Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985.

33. Лященко А.И. «Eymundar saga» и русские летописи / Известия АН СССР. VI серия. 1926. Т. 20. №12.

34. Мельникова Е.А. Новгород Великий в древнескандинавской письменности / Новгородский край. Материалы научной конференции. Л., 1984.

35. Мельникова Е.А. «Сага об Эймунде» о службе скандинавов в дружине Ярослава Мудрого / Восточная Европа в древности и средневековье. М., 1978.

36. Мюллер Л. О времени канонизации святых Бориса и Глеба / Russia Mediaevalis. Т. VIII. 1. 1995.

37. Назаренко А.В. Немецкие латиноязычные источники 9-11 веков. М., 1993.

38. Назаренко А.В. О датировке Любечской битвы / Летописи и хроники. 1984 г. М., 1984.

39. Назаренко А.В. О русско-датском союзе в первой четверти XI в. / Древнейшие государства на территории СССР. 1990 г. М., 1991.

40. Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов / Подг. к изд. А.Н.Насонов. М.; Л., 1950.

41. Памятники старинной русской литературы, изд. Г. Кушелевым-Безбородко / Под ред. Н.И. Костомарова. Спб., 1860.

42. Повесть временных лет / Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д.С. Лихачёва. Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е. Подг. М.Б. Свердлов. Спб., 1996.

43. Полное собрание русских летописей. Т. 1. М., 1997; Т. 2. М., 1998; Т. 4. М., 2000; Т. 6. Вып. 1. М., 2000; Т. 9. М., 1965; Т. 15. Вып. 2. М., 1965; Т. 21. Ч. 1. Спб., 1908; Т. 38. Л., 1989.

44. Поппэ А. О времени зарождения культа Бориса и Глеба / Russia Mediaevalis. Т. I. 1973.

45. Поппэ А. О зарождении культа святых Бориса и Глеба и о посвященных им произведениях / Russia Mediaevalis. Т. VIII. 1. 1995.

46. Поппэ А. Феофана Новгородская / Новгородский исторический сборник. Вып. 6 (16). Спб., 1997.

47. Присёлков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X-XII вв. Спб., 1913.

48. Рогов А.И. Сказания о начале Чешского государства в древнерусской письменности. М., 1970.

49. Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в 9-14 веках / Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования 1978. М., 1978.

50. Рыдзевская Е.А. Сведения о Старой Ладоге в древнесеверной литературе / Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях Института истории материальной культуры М.; Л., 1945. Вып. 11.

51. Свердлов М.Б. Дания и Русь в XI в. / Исторические связи Скандинавии и России IX-XX вв. Л., 1970.

52. Сергий (Спасский), архиепископ. Полный месяцеслов Востока. Т. 2. Святой Восток. Ч. 1. М., 1997.

53. Серёгина Н.С. Песнопения русским святым. По материалам рукописной певческой книги XI-XIX вв. «Стихирарь месячный». Спб., 1994.

54. Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1980.

55. Татищев В.Н. История Российская / Татищев В.Н. Собрание сочинений. М., 1994. Т. 2, 4.

56. Умбрашко К.Б. М.П. Погодин. Человек. Историк. Публицист. М., 1999.

57. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. Спб., 1908.

58. Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша. М., 2004.

59. Eymundar saga. Эймундова сага / Библиотека для чтения. Спб., 1834. Т. 2. Отд. III.

60. Яжджевский К. Элементы древнерусской культуры в Центральной Польше / Древняя Русь и славяне. М., 1978.

61. Янин В.Л. Древнерусские печати из раскопок в Сигтуне / Восточная Европа в исторической ретроспективе: к 80-летию В.Т. Пашуто. М., 1999.

62. Cook R. Russian History, Icelandic Story and Byzantine Strategy in Eymundar Þáttr Hringsonnar / Viator. Medieval and Renaissance Studies. 1986. Vol. 17. P.69, 71.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру