П.Н. Милюков и К.Н. Леонтьев: Неоконченный спор

Историк П.Н. Милюков не мог пройти мимо такого неординарного для русской консервативной среды мыслителя, как К.Н. Леонтьев. В своей публичной лекции, прочитанной 22 января 1893 г. в Историческом музее г. Москвы и опубликованной затем в № 5 "Вопросов философии и психологии" за тот же год, Милюков уделил значительное место рассмотрению взглядов этого философа. Впоследствии данная работа Милюкова была издана отдельной брошюрой под заголовком: "Разложение славянофильства: Данилевский, Леонтьев, Вл. Соловьев", и вошла затем в сборник "Из истории русской интеллигенции" (1902). Во многом, благодаря статье Милюкова, было, положено начало "классификации" Леонтьева как представителя "позднего" славянофильства (неославянофильства или "вырождающегося славянофильства"), что впоследствии породило дальнейшее исследование темы "Леонтьев и славянофилы". "Отныне немыслимо станет говорить о Леонтьеве, не говоря об Аксаковых, Хомякове или Самарине. Отныне всякий спор о Леонтьеве будет превращаться в спор о славянофильстве. Отныне Леонтьев будет существовать для западников лишь в одной... упряжке, в одном идейном ряду со славянофильством как продукт идейного его распада, "саморазложения", продукт опасный, но в то же время полезный и даже необходимый в качестве острейшего оружия против этого самого славянофильства" (1).

Таким образом, данная работа Милюкова являлась в определенной мере закономерной в начавшемся осмыслении русскими либералами наследия Леонтьева, а ее название стало тем знаком, под которым проходило теперь рассмотрение темы Леонтьев и славянофилы. Работа "Разложение славянофильства" была идейно связана со статьями С.Н. Трубецкого о Леонтьеве "Разочарованный славянофил" и "Противоречия нашей культуры, одна из которых вышла до, а другая после публикации Милюкова. Впоследствии свою лепту в дискуссию о принадлежности Леонтьева к славянофильству в той или иной степени внесли А.А. Киреев, С.Ф. Шарапов, П.Е. Астафьев, Л.А. Тихомиров и другие (2). Не случайно и то, что много лет спустя Н.О. Лосский в своей "Истории русской философии", вслед за П.Н. Милюковым, озаглавил главу, посвященную взглядам Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева, — "Вырождение славянофильства".

Сам Милюков преследовал в своей работе вполне определенную цель, гораздо более глубокую, чем просто критика взглядов Леонтьева. В своих воспоминаниях он раскрывал эту цель: "Я выступил с публичной лекцией на боевую тему о "разложении славянофильства", открыв в ней свое идейное знамя (1893). Славянофильство еще не умерло в Москве; я доказывал, что оно "умерло и не воскреснет". Я основал свой вывод на том, что обе основные идеи старого славянофильства, Хомякова, Аксакова, Киреевских, Кошелева, — идея национальная и идея всемирной миссии — разложились в среде эпигонов славянофильства, и это разложение завело славянофильство в тупик. Национальная идея привела у Данилевского и Константина Леонтьева к неподвижности и изуверству; мировая миссия в руках Владимира Соловьева привела к европеизации и к католицизму" (3). Таким образом, основной целью работы Милюкова было доказать, что славянофильство "умерло и не воскреснет". Именно поэтому К.Н. Леонтьев, так же, как и Н.Я. Данилевский и Вл.С. Соловьев, "привязывались" автором к славянофилам. При этом возникали неизбежные полемические перехлесты, некоторые из которых мы и попытаемся рассмотреть в данной статье.

Милюков, как и многие другие либеральные критики Леонтьева, считал, что в его мировоззрении консервативная идеология достигла своего крайнего выражения: "Пессимист по содержанию своих воззрений и беззастенчивый циник в их выражении, — Леонтьев всегда говорит прямо то, что другие подразумевают; при этом все его выводы, даже самые нелепые, являются прямым логическим последствием раз усвоенного мировоззрения. Такой человек был нужен, чтобы вывести из националистической теории все практические последствия и довести ее до абсурда" — так начинает Милюков анализ мировоззрения Леонтьева (4). Можно согласиться с тем, что Леонтьев, действительно говорил и писал то, что думал, но что касается определения Леонтьева как "беззастенчивого циника", то оно является спорным. Н.А. Бердяев справедливо писал, что аморалистом Леонтьева можно назвать только в поверхностном и условном смысле, поскольку он провозглашал свою, особую, аристократическую мораль, отличную от общепринятой.

Следует отметить, что в ряде случаев, ссылаясь на Леонтьева, Милюков произвольно трактовал его взгляды, в результате чего их содержание получало другой, иногда противоположный смысл. Современный исследователь К.М. Долгов, занимающийся изучением жизни и взглядов Леонтьева, справедливо отмечает, что "Милюков, цитируя высказывания Леонтьева о славянофильстве, совершенно неправомерно отождествляет славянофильство со славянством..." (5). Милюков пишет: "То он готов "скорее верить, чем не верить в будущее торжество славянофильских основ"; то все, что он видит кругом, убеждает его, что "культурное" славянофильство было только "мечтою, полною благородства и поэзии". В общем итоге, гораздо чаще, чем потребность "верить", находят на него "минуты неверия в самобытность славянского гения"; далее Милюков продолжает цитировать Леонтьева: "Кто угадает теперь, — спрашивает он, — особую форму этого организованного, проникнутого общими идеями, — своими мировыми идеями славянства? До сих пор мы этих общих и своих всемирно-организованных идей, которыми славяне отличались бы резко от других наций и культурных миров, — не видим" (6). Если рассматривать Леонтьева, только как "выродившегося" представителя славянофильской идеологии, то его позиция, действительно, вызывает недоумение. Но было бы излишне прямолинейно, отождествлять славянофильство и славянство в воззрениях Леонтьева, так как это делал Милюков. Славянофилов и их взгляды Леонтьев уважал, но в то же время, и крайне резко критиковал, чему есть немало подтверждений в его работах. Вот, что писал Леонтьев по поводу славянофилов в своих воспоминаниях: "Я... понял, что и на почве государственной, чисто политической и даже (вот что неожиданнее!) и даже на почве церковной, я со слишком либеральными московскими славянофилами никогда не сойдусь... Если снять с них пестрый бархат и парчу бытовых идеалов, то окажется под этим приросшее к телу их обыкновенное серое, буржуазное либеральничание, ничем существенным от западного эгалитарного свободопоклонства не разнящееся" (7). Аналогичные размышления неоднократно встречаются и в его письмах. Так в письме от 12 мая 1888 г. Леонтьев писал А.А. Александрову о приверженцах славянофильской идеологии: "Все они, от Киреевского до Данилевского (включительно), до Бестужева, до А.А. Киреева, Шарапова и т.д. более или менее либералы, все — более или менее против сословности в России, например" (8). Сопоставляя мировоззренческие позиции ранних славянофилов и Николая I, Леонтьев явно отдавал предпочтение самодержцу, поскольку "Славянофилы были все либералами, а государь этого не любил... Государь Николай видел по некоторым, едва, быть может, заметным тогда признакам, что в старом славянофильстве есть одна сторона, весьма, по его мнению, и европейская, и опасная: это наклонность к равноправности, и поэтому не давал ему хода" (9). Леонтьев был убежденным апологетом сословности и неравенства. Он считал, что "с этой стороны — с сословной — старые славянофилы были и сами ничуть не оригинальны, и для России не умели видеть самобытность и умственную независимость там именно, где она оказалась особенно нужной. С этой стороны славянофилы представлялись мне всегда людьми с самым обыкновенным европейским умеренно либеральным образом мыслей" (10). В отличие от славянофилов, Леонтьев иначе оценивал и деятельность Петра I. При этом его оценка основывалась, на отличной от славянофилов оценке роли дворянства в истории России. С точки зрения Леонтьева, Петр I был создателем "эстетики жизни", законодательно оформившим привилегированную роль дворянства в обществе, что, по его мнению, послужило залогом величия России. Рассматривая оценку Леонтьевым современного ему положения вещей, Милюков верно передает его мысли: "Зло сословного строя заменено злом бессословности, равенства и либерализма. Для борьбы с этим новым злом, с "пагубой излишнего движения", нужно поддерживать старые элементы и бороться против нового течения... Общим и злейшим врагом, против которого должны сплотиться все охранительные элементы, надо считать либерализм. Даже социализм менее вреден, так как в нем есть элементы дисциплины и организации; но с либерализмом, как с учением по самому принципу отрицательным и разрушительным, надо бороться всеми мерами" (11).

Леонтьев расходился со славянофилами (а так же и с Данилевским) не только по частным вопросам. Основной раскол между ними проходил по принципиальной проблеме, касающейся отношения к славянству и панславизму. Славянство Леонтьев считал слишком неопределенным понятием, а что касается идеи панславизма, то он видел в ней не меньшее зло, чем в либерализме. По мнению Леонтьева, выраженном в таких его работах, как "Византизм и славянство", "Национальная политика как орудие всемирной революции", "Культурный идеал и племенная политика" и ряде других, объединение славян под лозунгом панславизма принесет России только вред. Отличие Леонтьева от русских славянофилов начала XIX в. и их последователей весьма существенно. В статье "Замечания на лекцию П.Н. Милюкова" Вл.С. Соловьев, лично знавший Леонтьева, и даже друживший с ним в течение нескольких лет, писал: "фактически то направление, которого крайним представителем П.Н. Милюков признает Леонтьева, вовсе не происходило от славянофильства Хомякова и Самарина, Киреевских и Аксаковых... Фактически Леонтьев не был и не мог быть разочарованным славянофилом уже по тому одному, что никогда не был очарован славянофильством... последних Леонтьев всегда чуждался, относясь к ним с почтительным пренебрежением, как к хорошим людям, но плохим музыкантам" (12).

Обратясь к основам Леонтьевского мировоззрения, Милюков заявлял: "Национальность — отдельная национальность, сама по себе взятая и служащая сама себе целью, — составляет исключительный предмет его теоретических рассуждений" (13). Однако Леонтьев постоянно повторял, что истинно-национальная политика должна поддерживать не племя, и не нацию, а те духовные начала, которые связаны с историей нации, с ее силой и славой. Вот что он писал в первой крупной работе "Византизм и славянство": "Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь... ни у кого не чиста... И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови... Любить племя за племя — натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть в чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами" (14). Государство должно строиться на принципах самодержавия и православия, а не по этническому признаку. В качестве примера приводилась Византия. Леонтьев подразумевал, что в случае ослабления государственности нация, сколь могущественной она не была, неизбежно начнет клониться к закату. Леонтьевский антинационализм вызывал и вызывает до сих пор самые противоречивые отзывы. Леонтьев, несомненно, был более империалист, чем националист, и мыслил масштабными имперскими категориями, считая, что порой можно поступиться интересами нации во имя интересов государства (например, в работе "Наши окраины" Леонтьев выступал против русификации балтийских провинций). Отбросив славянофильский национализм, он дал имперской идее религиозно — философское, а не националистическое обоснование. Национальное начало вне религии для Леонтьева разрушительно. Космополитический демократизм и национализм политический — это для него два оттенка одного и того же цвета, поскольку "чистая группировка государственности по племенам и нациям есть... не что иное, как поразительная по силе и ясности своей подготовка к переходу в государство космополитическое, сперва всеевропейское, а потом, быть может, и всемирное!" (15). Следовательно, Леонтьев ставил в центр своих разработок не племя или нацию, а византийские, церковные и государственные начала. Именно они, а не национальность, составляли исключительный предмет его теоретических рассуждений. Не случайно за пренебрежение национальным фактором критиковали его славянофилы. Таким образом, если Леонтьев еще мог уважать "старых" славянофилов и в определенной мере разделять их взгляды, то к последователям славянофильства он относился более настороженно, а идеи панславизма и вовсе не воспринимал. Славяне, на которых возлагал огромные надежды Данилевский, для Леонтьева были слишком "проевропеенными" — проникнутыми либеральным духом Европы, и он не верил в их искренность по отношению к России, считая, что западнические идеи конституционализма и эгалитаризма уже достаточно глубоко пустили свои корни в славянской почве.

Рассмотрев отношение Леонтьева к славянам, Милюков разбирал затем отношение Леонтьева к России, отметив при этом: "И по отношению к России дело обстоит нисколько не лучше". Приведя высказывания Леонтьева о "тысячелетней бедности творческого духа" и о том, что "мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела", Милюков делал вывод: "Чувство "трепета" перед этим "страшным пределом" составляет господствующий тон сочинений Леонтьева. Перед ним стоит, как кошмар, этот неотвязчивый призрак "страшной бездны отчаяния", в которую стремглав летит в своем быстром поступательном движении европейское человечество и из которой нет возврата... потеряв славянофильскую веру, он беспокойно мечется от научных доказательств к наблюдениям жизни — и везде находит неопровержимые доказательства всемирного пожара. Потушить его нет возможности, и — Леонтьев зовет сограждан спасать свое имущество... Призывы писателя становятся какими-то дикими воплями ужаса и отчаяния <...> А вокруг него жизнь идет своим чередом; все остается спокойно и тихо; пожара никто не хочет заметить. В старые времена, одинокий мыслитель, наверное, попал бы в пророки, а от неблагодарных современников он рискует получить кличку помешанного" (16). Следует отметить, что в исторической реальности оправдались именно пессимистические прогнозы Леонтьева относительно неизбежного "всемирного пожара" — революции. Впоследствии, многие из его бывших либеральных оппонентов, пережившие три революции и вынужденный отъезд из России, признали правоту Леонтьева. Так, Н.А. Бердяев существенно изменил отношение к личности Леонтьева и к самой консервативной мысли. В книге "Философия неравенства" (Берлин, 1923) он утверждал, что консерватизм "имеет духовную глубину", а в монографии посвященной жизни и взглядам Леонтьева (Париж, 1926) с большим пониманием и сочувствием оценивал взгляды этого мыслителя, чем в статье "К. Леонтьев — философ реакционной романтики", написанной в 1905 г. С.Л.Франк в эмиграции так же скорректировал свои прежние оценки, отметив, что именно Леонтьев "с гениальным прозрением, которое теперь кажется почти жутким", предсказал "предстоящую коммунистическую революцию в России" (17).

Что касается отношения Леонтьева к России, то оно не было однозначным. Можно привести и другие крайне критические высказывания Леонтьева о России, помимо тех, что были процитированы Милюковым. Вот одно из них: "спрашиваю себя каждый день: "Боже, патриот ли я? Презираю ли я или чту свою родину? И боюсь сказать: мне кажется, что я ее люблю, как мать, и в то же время презираю, как пьяную, бесхарактерную до низости дуру" (18). Подобных высказываний не так уж и мало. Дело в том, что Леонтьев, как и многие другие русские мыслители, (в том числе и сам Милюков), видел перед собой не одну, а "две" России, но если для Леонтьева положительным образцом служила "Россия — монархическая", то для Милюкова все лучшее сосредоточила в себе "Россия — либеральная".

В своей статье Милюков стремился представить взгляды Леонтьева, только как реакционные: "пустое место в прошедшем, настоящем и, всего вероятнее, будущем; какой-то складочный амбар предметов византийской археологии, таков культурно-исторический тип России, подлежащий охранению, не столько во имя того, что из него будет, сколько во имя того, что он есть теперь. К этому, к охране загадочного пустого места от всякого чужого захвата, и сводится весь смысл политики Леонтьева, вся его государственная мудрость" (19). Обратимся теперь к самому Леонтьеву. Вот что он писал об этом в письме А.А. Александрову: "культурные типы были; теория этих типов — превосходна, она лучше всяких других делений для понимания истории; но будут ли еще новые культурные типы, это — другой вопрос. Весьма возможно, что и не будет их более... Это весьма возможно и потому ценность теории культурных типов для прошедшего человечества нельзя равнять с ее ценностью для будущего... А потом, допустивши даже, что будут еще (до неизбежного и надвигающегося светопреставления) один или два новых культурных типа, мы все-таки не имеем еще через это права (рационального) надеяться, что этот новый культурный тип выработается непременно весьма уже старою Россией... и ее славянскими единоплеменниками... давно уже насквозь пропитанных европеизмом. И мне бы очень хотелось хоть с того света увидать этот новый и пышный (четырехосновный, по Данилевскому) культурный всеславянский тип! Но — увы! Признаки благоприятные есть; но так слабы и так еще мелки <...> И неблагоприятного со всех, сторон так много..." (20) Леонтьев мечтал увидеть "культурный всеславянский тип", но вовсе не говорил, что так будет обязательно, более того он все больше сомневался в творческой потенции всеславянского культурно — исторического типа, постепенно возлагая все надежды на некий "охранительный социализм". Но, несмотря на все мрачные прогнозы, Россия, чей культурно — исторический тип и чью самобытность он призывал сохранить от "чужого захвата", вовсе не была для него "пустым местом".

Милюков обвинял Леонтьева в историческом пессимизме, и приводил соответствующие цитаты на сей счет "Глупо верить в конечное царство правды и блага на земле; глупо и стыдно даже людям, уважающим реализм, верить такую не реализуемую вещь, как счастие человечества, даже и приблизительное" (21). История (особенно история XX в.) показала, что установить "царство правды и блага на земле" невозможно, а все попытки сделать это оборачивались кровавыми трагедиями. Да, — это, действительно исторический пессимизм, но события произошедшие в этом столетии в Российской и в мировой истории оказались гораздо трагическими, чем можно было предположить. Возникает вопрос — так ли уж виноват "пессимист" Леонтьев, предвидевший грядущие потрясения?

Леонтьев был для Милюкова одним из идейных вдохновителей курса контрреформ: "Не может быть сомнения, что политическая деятельность таких руководителей двух последних царей как К.П. Победоносцев и Д.А. Толстой была сознательно направлена к тому, чтобы задержать просвещение русского народа. Они в точности выполняли лозунг Конст. Леонтьева: "Надо Россию подморозить, чтобы она не жила", — или прозябала в византийских рамках самодержавия и ритуализма. Против этой антиисторической и опасной, как можно было предвидеть, позиции выступила со всей энергией передовая часть русского культурного класса" (22). В действительности Леонтьев имел практически нулевой вес в придворных кругах, а его отношения с Победоносцевым, которого он иронически именовал "безвоздушной гробницей" и "старой "невинной" девушкой", были далеко не однозначны. То, что книги Леонтьева были преподнесены Александру III, и читались Победоносцевым, еще не означает, что они воспользовался ими в качестве программы действий.