Роль Москвы в модернизации России (рубеж XIX - XX вв.)

К историографическим и методологическим аспектам вопроса о национальной самобытности русской экономической модели

На рубеже XIX и XX столетий Москва и весь Центральный промышленный регион переживают полосу экономического подъема. Оживление в экономике края было связано с вступлением России в период модернизации. На развернувшиеся в крае процессы обновления весомое влияние оказывали исторические, культурные, климатические и другие его особенности, само месторазвитие региона в междуречье Оки и Волги. Специфика экономической жизни тех лет Промышленного центра России по сравнению с прочими регионами страны заставила обратить на себя внимание исследователей уже достаточно давно. В свое время характерные черты становления Московской промышленной зоны были рассмотрены, например, одним из патриархов советской исторической школы А.М. Панкратовой. Так, сравнивая экономическую ситуацию в ЦПР, Петербурге и Польше, она пришла к выводу, что выявленные ею в ходе исследований особенности в облике московской промышленности, буржуазии и рабочего класса являются отражением с одной стороны разных ступеней, а с другой — разных условий генезиса капитализма.

Лицо Московского края, по мнению Панкратовой, определялось преобладанием в нем текстильной промышленности. В свою очередь развитие самого текстильного производства в крае определялось проводимой государством протекционистской политикой, а так же сохранявшейся зависимостью промышленности от ситуации в аграрном секторе, поскольку деревня и на рубеже XIX—XX вв. оставалась, во-первых, естественным рынком сбыта, и, во вторых, основным поставщиком рабочих рук для предприятий Москвы. А поскольку только-только приходившим из деревни рабочим было трудно быстро порвать со своими деревенскими корнями и адаптироваться к новым условиям труда и жизни, то и в эпоху революции большинство из них оставалось, как подчеркивала Панкратова, на половину крестьянином, "рабочим с наделом" и т. п.

Особенности региона, называемые Панкратовой, этим не ограничивались. Архаичность рабочей силы на другом полюсе дополнялась консерватизмом торгово-промышленных кругов. Они не только не стремились реорганизовать текстильное производство края, но и сопротивлялись любым изменениям фабричного законодательства, поскольку могли сохранить свое благополучие лишь эксплуатируя труд женщин и подростков, применяя ночные и сверхурочные работы, примитивную систему найма и оплаты труда, имея поддержку государства. Тем самым, собранные Панкратовой факты свидетельствовали о сочетании в промышленности ЦПР и сугубо капиталистических, и архаичных, феодально-патриархальных методов эксплуатации.

По сути, Панкратова почти подошла к выводу о том, что буржуазные отношения в регионе носили несколько иной характер, чем в странах классического капитализма, но этот феномен она готова была связать лишь с пережитками крепостничества, а не с особенностями исторического развития России, в которой капитализм играл существенно меньшую роль в деле индустриализации, чем в других европейских странах. Тем самым Панкратова выделяла как бы основной, столбовой путь развития капиталистических отношений, свойственный для всего мира. Отклонения от него носили временный характер и порождались, согласно ее позиции, не цивилизационными различиями, а большей или меньшей отсталостью общественных отношений.

Похожие взгляды в советской историографии доминировали и потом. Так, В.Я. Лаверычев призвал существование специфических черт в развитии Московского края, но выступал против их чрезмерного раздувания, поскольку они, по его мнению, носили не качественный, а стадиальный характер. Коренную особенность ЦПР Лаверычев видел в замедленности здесь слияния промышленного с банковским капиталом, что было вызвано преобладанием в регионе текстильной промышленности с ее распыленностью, широким ассортимент товаров и т. п., что тормозило процессы монополизации.

Подчеркивал значимость для формирования характерных черт капитализма в Московском промышленном районе местной текстильной промышленности и такой автор, как И.Ф. Гиндин. Причем его выводы звучали существенно решительнее выводов Панкратовой и Лаверычева. Многое Гиндин уже в прошлые годы истолковывал с позиций, сближавших его подход с современным цивилизационным. В частности, он писал о слабости в России среднего класса: мелкой и средней буржуазии. Эту слабость он объяснял тем, что в России крупное индустриальное производство возникает на базе крестьянских промыслов, а не средневековых ремесленных институтов, как на Западе. Тем самым он признавал роль русского крестьянства в развитии социальной структуры страны рубежа веков и проводил жесткую грань между историческими традициями России и Запада.

Гиндин, в частности, существенно радикализовал рассуждения, знакомые еще по работам Панкратовой, о свойственных ЦПР комбинированных формах эксплуатации, сочетающих чисто капиталистические и патриархальные, докапиталистические элементы. Гиндин писал о том, что даже в "эпоху империализма" основная доля прибыли в промышленности района состояла не из монополистической прибыли, характерной для стран Запада. В ЦПР был распространен особый, "русский" тип сверхприбыли. В основе этого "национального" типа сверхприбыли лежала не отраслевая, а государственная, политическая монополия, монополия на власть.

Неординарен взгляд историка и на проблему концентрации пролетариата. В прежней исторической науке высокий уровень концентрации рабочей силы служил одним из важнейших доказательств тезиса о зрелости в стране предпосылок социализма. Согласно же мнению Гиндина получалось, что, наоборот, по крайней мере в текстильной промышленности она являлась следствием недостаточно интенсивного развития промышленности: высокая концентрация рабочей силы шла нога в ногу с низкой производительностью туда и еще предстоит дать ответ, какое из этих явлений причина, а какое — следствие.

Отмечаемые в прежней историографии особенности развития Московского промышленного региона, таким образом, уже в прошлом заставляли наиболее объективных историков говорить о специфичности русского экономического развития в сравнении и с Западом, и с Востоком. Но европоцентризм прежней идеологии мешал, даже таким авторам, как Гиндин, поставить вопрос более конкретно и усомниться, действительно ли Россия должна была повторять в своем развитии те формы, и те этапы индустриализации, которые мы видим на примере прочих регионов мира?

По существу в рассматриваемый период Россия действительно оказалась перед выбором: переходить ей от аграрной к современной городской цивилизации, используя чужой опыт, или попытаться опереться на собственные силы и традиции? Выбор этот был не простым и на практике развитие страны шло в обоих направлениях. Но в разных районах страны соотношение между своими и заимствованными формами индустриального строительства было неодинаковым. В этом смысле так важно, что уже в прежней исторической науке признавалось преобладание в ЦПР национальных черт экономического строительства. Вместе с тем сегодня необходимо попытаться по-новому осмыслить значение этой отмечаемой историками специфики экономики края.

Прежде всего заслуживает внимание факт широкого применения государством покровительственных мероприятий с целью стабилизации отечественного производства.  Защитная роль государства заставляет современных историков говорить о совершенно специфическом явлении — государственном индустриализме, который по их мнению, стал альтернативой капиталистической индустриализации.

Но и там, где развивались частные формы производства, они далеко не всегда носили капиталистические черты, что так же вынуждена была признавать прежняя историография. Правда, в этой связи говорилось о сверхвысокой, полукрепостной эксплуатации рабочих. Однако подобные трактовки были продиктованы существовавшим в прежней исторической науке стереотипом, согласно которому трудовые договоры, профсоюзы и прочие атрибуты западного индустриального опыта свидетельствуют о снижении степени эксплуатации, а поскольку в России они развиты еще не были, само собой подразумевалось, что русские рабочие страдают от полной правовой и социальной незащищенности. При этом совершенно не учитывалось, что в России все отношения, в том числе экономические, строились по принципам, напоминающим устройство большой патриархальной семьи. В этих условиях в России складывались своеобразные, отличные от западных, механизмы социальной защиты наемных работников.  Кроме того, не стоит преувеличивать и степень эксплуатации рабочих в России. Их положение действительно было непростым. Но в странах Востока, таких как Япония или Османская империя, оно было значительно хуже.

По-новому следует оценить и сам факт преобладания в ЦПР текстильной и вообще легкой промышленности. С позиций прежней историографии, когда особое значение придавалось тяжелой промышленности, это явление часто трактовалось как доказательство отсталости экономики края. На самом деле подобная постановка вопроса страдает предвзятостью, однобока. Легкая промышленность, в том числе текстильная — эта та отрасль, которая наиболее полно обслуживает интересы рядовых потребителей. В России это выражалось в том, что легкая промышленность не только поставляла в деревню необходимые там предметы потребления, но и сама потребляла производимое крестьянином сырье, тем самым способствуя экономическому подъему села. Русский путь модернизации, тем самым, потенциально был более обращен человеку, его интересам, что могло дать немалый социальный, да и экономический эффект. Кроме того, и применительно к ЦПР это особенно очевидно, подъем в России в легкой промышленности не замедлял, а наоборот способствовал развитию металлургии. Такая ситуация, правда, была обусловлена длительным мирным периодом, на протяжении которого экономика могла развиваться органично, без оглядки на возможность внешнего вторжения. Но важно отметить, что внезапная мирная передышка не прошла для экономики страны напрасно.

Таким образом специфические черты развития Московского региона в период модернизации рубежа веков и позволял таким историкам, как Панкратова, Гиндин и другие говорить об особой московской модели экономического развития. К еще более смелым выводам подчас приходят некоторые современные исследователи, такие как Н.А. Иванова. Так, принципиально значимым представляется сформулированное ею положение, согласно которому исторически сложившиеся в России крупные регионы (одним из которых и является ЦПР) являли собой не просто географически определенные территории, но специфические типы хозяйственной, социально-политической, культурной деятельности людей. Иванова пишет о том, что существовавшие специфические черты отдельных регионов отражали не только различные уровни линейного развития, но и являлись следствием многообразия существовавших вариантов становления индустриализма.

Следует подчеркнуть, что подобный подход вовсе не ведет к отрицанию единого исторического пути России, общенациональных черт ее развития. Существование нескольких более или менее самостоятельных зон культурного и экономического роста компенсировался доминированием одного наиболее мощного в экономическом плане региона, характерные черты которого и определяли лицо русского модернизационного проекта. И таким доминирующим регионом, в значительно большей степени, чем любой другой, даже Петербургский, должен считаться именно Московский промышленный район.

Сторонником точки зрения, согласно которой тип развития индустриализации, наблюдаемый на примере Московского промышленного района, должен считаться характерным для формирования национальной экономики России в целом, можно считать историка-экономиста П.И. Лященко. Лященко, правда, не выходил за рамки устоявшего взгляда, отождествлявшего индустриальный рост страны на рубеже XIX—XX веков с насаждением в ней капиталистических отношений, но, тем не менее, в его работах содержится немало того, что приближало его к пониманию национальной специфики модернизации в России и роли в этих процессах Москвы. Лященко, с одной стороны, говорил об отсталости русского капитализма,  но с другой стороны о его самостоятельном генезисе. Особенными чертами этого генезиса Лященко считал преобладающую роль купеческого капитала, а так же органический характер его развития от мелких промыслов к мануфактуре и далее к крупной капиталистической фабрике. Такой же дорогой шло развитие, по его убеждению, в Поволжье, Земледельческом центре России, Сибири и в большинстве других собственно русских районах Империи. В них становление русского национального капитала происходило не только однотипно с Московским промышленным регионом, но и в преобладающей мере под непосредственным воздействием московского торгово-промышленного капитала, который последовательно осваивал и в значительной мере цементировал расширяющийся "всероссийский рынок", создавал в "метрополии" промышленность для его обслуживания.

В качестве же отклонений от общего типа в развитии национального капитала Лященко приводит пример Урала и Петербурга. На Урале промышленность не прошла того органического развития, что и в ЦПР. Хотя отчасти металлургия Урала и возникла на базе "домашних" крестьянских промыслов, но преобладающим был путь возникновения крупного производства: государственного, дворянского или купеческого.  Но и в последнем случае благополучие предприятий основывалось на крепостном труде. В Петербурге капитализм в еще меньшей мере мог "органически" возникнуть на базе мелкой крестьянской промышленности, которой не было в пустынных окрестностях искусственной Петровской столицы. Здесь он не трансформировался из торгового капитала в промышленный, а был привнесен в виде крупного государственного производства или зарубежного частного капитала. Еще большие сдвиги происходят в петербургской промышленности на рубеже XIX—XX вв. Если московский банковский капитал оставался в значительной мере  национальным, то в Петербурге удельный вес Западного капитала постоянно возрастал. Прилив капиталов из-за рубежа в Петрограде вызывал к жизни формы организации монополистического капитала, свойственные Западу, в Москве же национальная специфика оставалась почти не затронутой.

К аналогичным выводам приходит так же Иванова. Она пишет об особой культурной, политической и, в то же время, экономической роли второй столицы, которая на рубеже XIX—XX веков постепенно возвращала себе значение первой. Москва являлась общероссийским коммерческим центром, а так же выполняла миссию общенационального средоточения внутренней торговли (Петроград же, как это убедительно показал  еще Лященко, служил глобальным посредником для внутренних районов страны в их внешнеэкономических связях с заграницей). Кроме того, Москва может считаться крупнейшим транспортным узлом всей России тех лет. Очень значительным в данном контексте является и тот факт, что предприятия ЦПР в основном работали на местом сырье и топливе, либо завозил недостающее из других районов России. Петербург же значительную часть сырья и топлива импортировал. Тем самым город на Неве получал относительную свободу от развития экономики страны, но зато в значительной степени зависел от конъюнктуры мирового рынка.

В Москве ситуация складывалась в корне иначе: с одной стороны, экономика города и района была застрахована от внезапных ударов экономических кризисов, бушевавших за пределами Империи. Это, между прочим, успело вполне проявиться в период экономического кризиса 1900—1903 и депрессии 1903—1904 гг., вызванных "встроенностью" России в мировой рынок. Опираясь на более органическое строение своей индустриальной базы, ЦПР оказался затронут кризисом значительно слабее и оправился от него быстрее тех регионов, чье благополучие зависело от финансовых вливаний из-за рубежа. В результате стабильность и благополучие Московского края оказывались неразрывно связанными со стабильностью и благополучием всей России. Но можно сказать и наоборот, — развитие всей страны все больше определялось развитием Москвы и Центрального промышленного региона. Тот вывод, к которому исключительно на основе собственной интуиции подошел в свое время американский левый публицист Дж. Рид, писавший о выдающейся роли Москвы для России, сегодня может быть подкреплен материалами фундаментальных научных изысканий.

Доминирование в российской экономике Московского региона и преобладавших здесь экономических отношений имело для судеб модернизации в России, да и самого Российского государства колоссальное значение. Складывающиеся в стране экономические регионы воспроизводили совершенно различные модели экономического развития. К примеру, в Петрограде преобладала экономика, характерная для типичных метрополий, производящих промышленную продукцию и вывозящих ее, а так же капитал в слаборазвитые колонии. В других районах России, например Баку, формировалась ярко выраженная колониальная экономика, экономика сырьевого придатка. Москва же показывала путь самостоятельного многоуровневого развития с опорой на силы нации. Преобладание Москвы давало России шанс сохранения своей государственной и экономической самостоятельности. Не случайно в 1918 г. столица государства вновь возвращается в Москву, что можно считать закономерным признанием экономической мощи ЦПР и стабилизирующей роли Москвы в процессах, охвативших на рубеже XIX—XX вв. нашу страну.