Картинные книги. День Бородина

Бородинское сражение происходило на земле, принадлежащей помещику Василию Денисовичу Давыдову, отцу знаменитого поэта-партизана.

За день до сражения Денис, тогда еще не знаменитый и не партизан, а подполковник Ахтырского гусарского полка, лежал под кустом близ села Семеновского. Завернувшись в бурку, с трубкой в зубах, глядел он вокруг и предавался печальным мыслям. «Эти поля, это село мне были более, нежели другим, знакомы! Там провел я и беспечные лета детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе. Но в каком виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на полях и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции,— там закладывали редут Раевского: красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам и болотам. Всё переменилось!.. не имея угла не только в собственном доме, но даже и в овинах, занятых начальниками, глядел (я), как шумные толпы солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения биваков и раскладывания костров... Слезы воспоминания сверкнули на глазах моих, но скоро осушило их чувство счастия видеть себя и обоих братьев своих вкладчиками крови и имущества в сию священную лотерею!»

Выбор, павший на Бородино как место генерального сражения, удивил Давыдова. Растерянный, смотрел он на знакомые поляны и перелески, которые на его глазах превращались в правый и левый фланг и батарею или редут.

Весь ход событий остановил русскую армию на пороге Москвы. Между реками Москвой и Нарой, у безвестного до тех пор села Бородина, в наскоро устроенных флешах собирались люди, готовые драться так, как никогда. Всем миром, всем народом согласны были они положить свои головы, чтобы спасти землю отцов и прадедов.

Офицер Семеновского полка, однополчанин и друг будущих декабристов А.В. Чичерин записал в своем дневнике 9 сентября 1812 года: «Я еще буду сражаться у врат Москвы и пойду на верную гибель... Я не устрашусь никаких опасностей, я брошусь вперед под ядра, ибо буду биться за свое отечество, ибо хочу исполнить свою присягу и буду счастлив умереть, защищая свою родину, веру и правое дело».

Так думала и чувствовала вся русская армия. В листовках, напечатанных походной типографией, говорилось о решимости «всех сословий грудью стоять за любезное отечество». «Любовь к отечеству воспламеняет все состояния».

Защитником родины, подлинным героем войны становился простой солдат. Это он вынес на своих плечах тяготы отступления, и он должен был выстоять в предстоящем генеральном сражении. Его воспевали поэты и рисовали художники.

Образ солдата-ополченца 1812 года создал художник Ф.П.Толстой. С ружьем за плечами и Георгиевским крестом на шапке, выразительно смотрит солдат большими темными глазами. Окладистая борода, усы, подстриженные «в скобку» длинные волосы. Лицо мужественного немолодого воина выражает спокойную уверенность, мудрую неторопливость и твердую решительность.

Таких же солдат-ополченцев видел на Бородинском поле и герой романа Л. Толстого «Война и мир» Пьер Безухов. С крестами на шапках, в белых рубашках, оживленные и потные, строили они боевой редут, который назавтра должны были защищать. «Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из-под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих нор о торжественности и значительности настоящей минуты...». «И ему понятно стало то, что хотел выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят».

С наступлением темноты солдаты оставили лопаты и тачки. Позиции были укреплены, ружья начищены и наряжены. Многие надели чистые рубашки. Ясный августовский вечер сменился темной и сырой ночью. Сверху капало. Костры горели неярко. Стояла тишина. Лишь изредка раздавался стук лошадиных подков, слышались шорохи, приглушенные голоса. В эту ночь мало кто спал.

Ночной бивак на лесной опушке, где расположился резервный отряд, нарисовал П.Коновницын. 4 Тревожно прядают ушами оседланные кони, чернеют в темноте стволы деревьев; старый солдат, закутавшись в шинель и прислонившись к дереву, раскуривает трубку.

Вновь невольно вспоминаются строки из «Войны и мира» Л. Толстого, описание ночи перед атакой. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, было совсем темно. «Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи <...> чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое-где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса... В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом... и подошел к ней.

—Ну, Карабах, завтра послужим,— сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее...

На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака». Все это Петя пережил в лесах под Смоленском. Подобное состояние передано и в акварели Коновницына. Ощущение тишины было и накануне Бородинского боя. «Все тихо. Мы долго смотрели на небо, где горели светлые огни-звезды»,— писал участник сражения А.Г. Огарев. На рассвете прозвучали первые выстрелы. Их сменила канонада, слышная на двадцать верст вокруг, до самой Москвы.

В разгар боя командующий Второй армией Багратион получил тяжелое ранение. Французы наступали. Отсутствие командира могло оказаться гибельным. На место Багратиона стал генерал Коновницын. Он принял на себя жестокие атаки неприятеля... О воинских заслугах Коновницына писал поэт В.А. Жуковский:

Хвала тебе, славян любовь,
Наш Коновницын смелый!.
Ничто ему толпы врагов,
Ничто мечи и стрелы,
Пред ним, за ним Перун гремит,
И пышет пламень боя...
Он весел, он на гибель зрит
С спокойствием героя;
Себя забыл... одним врагам
Готовит истребленье;
Пример и ратным и вождям
И смелым удивленье.

Портрет Коновницына для галереи Зимнего дворца написал Доу. Открытое лицо, обрамленное волнистыми прядями, прямой взгляд больших светлых глаз — все выдает характер смелый и благородный. Эти качества унаследовали и дети героя. Его старший сын — офицер Генерального штаба — был в числе декабристов, вышедших на Сенатскую площадь. По приговору его разжаловали в солдаты, сослали в дальний глухой гарнизон, а затем на Кавказ, где он и умер. Дочь Коновницына вышла замуж за декабриста М.М. Нарышкина и последовала за ним в Сибирь.

Среди воинов на Бородинском поле был и молодой поручик-гусар Александр Иванович Дмитриев-Мамонов. Он служил в Москве в архиве Коллегии иностранных дел, а в 1812 году вступил в народное ополчение. Прямо на Бородинском ноле делал он беглые зарисовки. Небольшой карманный альбомчик (размер его 6,4x13,8 сантиметра) быстро заполнялся. Шевардинский редут, Багратионовы флеши, позиция на Красной горке — таковы сюжеты набросков. Под одним из них надпись: «Кроки на поле сражения под Бородино».

Сметая ряды пехоты, проносится конная гвардия. Знамена и штандарты, едва различимые в клубах дыма, реют над войском. Легкими перовыми линиями очерчены фигуры всадников. Единство движений и ритмический повтор создают ощущение стремительного порыва вперед.

Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.

После Бородинского сражения Дмитриев-Мамонов совершил заграничные походы 1813 — 1814 годов, участвовал во взятии Парижа.

Существует его портрет, написанный в 1815 году художником А.Л. Витбергом. Большие светлые глаза смотрят открыто и твердо, густые волнистые волосы зачесаны на косой пробор. На груди — знаки отличия. Позднее его писал и К. Брюллов.

Талантливый художник-баталист, Дмитриев-Мамонов оставил множество акварелей и рисунков, посвященных войне с Наполеоном. Позднее часть этих рисунков была издана Обществом поощрения художников, среди основателей которого был А.И. Дмитриев-Мамонов.

В старой Москве находился некогда переулок, называемый Мамоновским (теперь переулок Садовских). Была и Мамоновская дача близ Воробьевых гор. Древняя фамилия сохранила память о себе в этих названиях. Среди представителей старого и разветвленного рода Мамоновых были военные, путешественники, дипломаты, литераторы. Сверстник рисовальщика Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов стоял у истоков декабристского движения и был одним из основателей Союза русских рыцарей.

Дмитриев-Мамонов — рисовальщик был знаком и дружен со многими декабристами. После подавления восстания он имел мужество ходатайствовать о тех, кто был сослан или сидел в крепости. Сам же художник умер в 1836 году и похоронен на кладбище Донского монастыря в Москве.

Сыновьями 1812 года называли себя декабристы. В день Бородина на поле боя были многие из тех, кто через несколько лет стал в ряды дворянских революционеров. У Багратионовых флешей, а затем у батареи Раевского дрался штаб-ротмистр Михаил Лунин. Лошадь под ним убили, но сам он остался невредим и был пожалован золотою шпагою с надписью «За храбрость».

Под знаменем Семеновского полка стояли И.Д. Якушкин и С.И. Муравьев-Апостол. «Не смел отлучиться от своего места, следовательно ядрами играть не мог»,— сожалел последний. 8 Когда Семеновский полк включился «в дело», Сергей Трубецкой проявлял чудеса храбрости, отражал натиск неприятеля со спокойствием, «с каким он сидит, играя в шахматы».

После боя, когда представляли к наградам нижние чины, солдаты голосовали за того из офицеров, кого следовало наградить. Семеновцы выдвинули тех, кто позднее стали декабристами: И.Д. Якушкин и С.И. Муравьев-Апостол получили Георгия, С.Г. Краснокутский — орден Владимира IV степени с бантом.

В трех верстах от Семеновских флешей, за лесом у деревни Утицы, дрался лейб-гвардии Гренадерский полк. В его рядах был будущий декабрист, член Северного общества А.М. Булатов. Во время одной из атак он «так зашел в ряды неприятеля, что все были уверены, что он погиб». Израненного, его вынесли из боя на руках. В приказе по армии о Булатове говорилось: «... находясь в стрелках, с отличным мужеством подавал собою пример нижним чинам, быв сам впереди цепи стрелков, за что повышен в чине».

Будущие декабристы П.И. Пестель и И.И. Полиньяк на Бородинском поле были тяжело ранены. «Я очень тронут,— писал Пестелю отец,— когда князь Кутузов дал тебе шпагу «За храбрость» на поле сражения. Этой наградой ты обязан своим заслугам».

Тем, кто «топтал поля Бородинские», а позже вышел на Сенатскую площадь, в 1812 году было восемнадцать — двадцать, самым старшим — двадцать четыре года.

В одном из альбомов П.И. Челищева, который хранится в Государственном литературном музее, находится портрет молодого человека с надписью «А. Раевской». Это Александр Николаевич, старший сын прославленного генерала Н.Н. Раевского, с именем которого связаны строки стихотворения В.А. Жуковского «Певец во стане русских воинов»:

Раевский, слава наших дней,
Хвала! перед рядами —
Он первый, грудь против мечей,
С отважными сынами…
 
Поэт увековечил легендарный подвиг генерала Раевского в сражении под Дашковкой. Когда ряды русских солдат, дрогнув, готовы были повернуть назад, он взял за руки двух своих сыновей (младшему не исполнилось тогда и двенадцати лет) и с криками «Ура!» ринулся на неприятеля, увлекая за собой поколебавшийся строй...

Александр Раевский, как и его брат Николай, принадлежал к числу тех, кто, уйдя в поход «почти отроками», возвратились, «возмужав на бранном воздухе, увешанные крестами». К маю 1817 года Александр стал полковником. Ум, образованность и оппозиционная настроенность привели его в круг сочувствующих будущим декабристам. Со многими из них он был хорошо знаком еще задолго до событий на Сенатской площади. Недаром на известном рисунке А.С. Пушкина Александр Раевский изображен рядом с Кондратием Рылеевым и Мирабо. На том же листе, вплотную друг к другу, в разных ракурсах представлены профили Николая Раевского, Сергея Трубецкого, Ивана Пущина, Владимира Раевского, Сергея Муравьева-Апостола.

Как причастный к движению, Александр Раевский был взят под арест, но вскоре освобожден с «очистительным аттестатом». Выйдя в отставку, он долго прожил на юге — в Одессе, в Крыму, на Северном Кавказе, — а с 1826 по 1828 года год был выслан в Полтаву без права проживания в столицах. И только позднее, с 1834, получил разрешение на жительство в Москве.

Личность Раевского была необычайно примечательна. В частности, тем, что одно время он имел магическое влияние на молодого Пушкина, который встречался с ним и в Петербурге, и в южной ссылке. «Он был тогда, — писал М.В. Юзефович, вспоминая одесский период, — настоящим «демоном» Пушкина, который изобразил его в известном стихотворении очень верно. Этот Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других. Сила его обаяния заключалась в резком и язвительном отрицании:

Неистощимой клеветою
Он Провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою,
Он вдохновенье презирал.
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел,
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел!

Я испытал это обаяние на самом себе. Впоследствии, в более зрелых летах, робость и почти страх к нему ослабели во мне, и я чувствовал себя с ним уже как равный с равным. Пушкин в Одессе хаживал к нему обыкновенно по вечерам, имея позволение тушить свечи, чтобы разговаривать с ним свободнее впотьмах... Пушкин сам вспоминал со смехом некоторые случаи подчинения своему демону, до того уже комические, что мне даже казалось, что он пересаливает свои рассказы. Но потом я проверил их у самого Раевского, который повторил мне буквально то же».

Кроме стихотворения «Демон» (1823), с именем Александра Раевского исследователи связывают и другие произведения Пушкина: «Коварство» (1824), «Ангел» (1827). Это была натура сложная. Недаром Ф.Ф. Вигель писал: «В нем не было честолюбия, но из смешения чрезмерного самолюбия, лени, хитрости и зависти составлен был его характер. Не подобные ли чувства Святое Писание приписывает возмутившимся ангелам. Я напрасно усиливаюсь здесь изобразить его: гораздо лучше меня сделал сие Пушкин...».

Позднее, когда и поэт и Раевский были одновременно увлечены Е.К. Воронцовой, в их отношениях наступил период длительного охлаждения. Однако, когда в 1826 году Пушкину сообщили, что среди арестованных декабристов значится и Александр Раевский, он, забыв прежние обиды, писал Дельвигу:
«Милый барон! Вы обо мне беспокоитесь, и напрасно. Я человек мирный. Но я беспокоюсь — и дай Бог, чтобы было понапрасну. Мне сказали, что Александр Раевский под арестом. Не сомневаюсь в его политической безвинности. Но он болен ногами и сырость казематов будет для него смертельна. Узнай, где он и успокой меня. Прощай, мой милый друг. П.»

Рисунок Челищева, на котором представлен Александр Раевский, не датирован, поэтому год и место его создания нельзя определить с достаточной точностью. Можно лишь полагать, что сделан он в период отставки Раевского, так как альбом, в который помещено изображение, имеет общую датировку, указанную на переплете, а именно «1831—1832». Если учесть, что в конце 1828 года по настоянию М.С. Воронцова Раевский был выслан из Одессы в Полтаву и до января 1834 года лишен возможности посещать Москву и Петербург, то время создания рисунка как раз совпадает со временем его ссылки.

Действительно, полковник в отставке Александр Раевский представлен в сугубо домашней обстановке, которой соответствует и его одежда. Запахнувшись в теплый халат, поверх ворота которого выпущены отвороты белой рубашки, сидит он за столом в покойном кресле, слегка откинувшись на спинку. Изображение человека в халате отчасти свидетельствует о достаточно близком общении рисовальщика с портретируемым, а отчасти говорит о том, что человек как бы не у дел.

...Халат! товарищ неги праздной,
Досугов друг, свидетель тайных дум!
С тобою знал я мир однообразный,
Но тихий мир, где света блеск и шум
Мне в забытьи не приходил на ум.
Искусства жить недоученный школьник,
На поприще обычаев и мод,
Где прихоть-царь тиранит свой народ,
Кто не вилял? В гостиной я невольник,
В углу своем себе я господин,
Свой меря рост не на чужой аршин,
Как жалкий раб, платящий дань злодею,
И день и ночь, в неволе изнурясь,
Вкушает рай, от уз освободясь;
Так, сдернув с плеч гостиную ливрею
И с ней ярмо взыскательной тщеты,
Я оживал, когда, одет халатом,
Мирился вновь с покинутым Пенатом.
С тобой меня чуждались суеты,
Ласкали сны и нянчили мечты.
У камелька, где яркою струею,
Алел огонь, вечернею порою,
Задумчивость, красноречивый друг,
Живила сон моей глубокой лени.
Минувшего проснувшиеся тени
В прозрачной тьме толпилися вокруг...

Как бы подтверждая настроение, выраженное в стихотворении П. А. Вяземского, на лице Александра Раевского лежит печать глубокой задумчивости. Скрещенные на груди руки, напряженная складка между бровями, пристальный взгляд, устремленный в пространство, опущенные книзу усы — все выдает состояние внутренней сосредоточенности. Ему словно вторят и аксессуары портрета: на столе лежит небольшая памятная книжка и альбом с надписью «Souvenir» («Воспоминания»).

Сравнивая челищевский портрет с двумя известными изображениями Александра Раевского — портретом работы неизвестного художника 1821 года из собрания Музея А.С. Пушкина (Санкт-Петербург) и портретом неизвестного же художника 1830-х годов из собрания Государственного музея А.С. Пушкина (Москва),— нетрудно обнаружить несомненное сходство в чертах лица: те же густые, с характерным изломом брови, те же большие, слегка удлиненные глаза и особенно пристальный, внимательный взгляд, тот же удлиненный, мягко закругленный книзу нос...

Однако, в отличие от портретов неизвестных художников 1821-го и 1830-х годов, в челищевском портрете присутствует одна особенность, а именно то, что Раевский изображен здесь с холеными пышными усами, загнутыми на концах книзу, как это было принято по тогдашней моде, и с заботливо уложенными надо лбом волнистыми волосами. Следить за своей наружностью вообще было принято среди молодых людей того времени, а в период ссылки, в часы невольного досуга, это занятие становилось чуть ли не одним из главных. Быть может, подобно Евгению Онегину,

Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил...

Примечательно, что имя Александра Раевского мемуаристы и исследователи творчества Пушкина называют в числе предполагаемых прототипов Онегина.

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей.

Черты «дельного человека» (слова «дельный» и «дело» в лексиконе членов тайных обществ имели специфическое, политическое значение) легко уживались с аристократическим сибаритством.

Итак, в портретной зарисовке Челищева перед зрителем является образ Александра Раевского таким, каким знал его Пушкин, когда допускался «тушить свечи» и беседовал с ним свободно, по-домашнему. Встречаясь после ссылки Раевского в Москве, куда тот окончательно переехал, женившись на Е.Е. Киндяковой, Пушкин не раз упоминал о нем в своем дневнике и в письмах к жене. Ни в одном из парадных портретов художники-профессионалы не стремились передать «домашнего» Раевского. Это свойственно портрету альбомному, камерному.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru