П. П. Свиньин и его Русский музеум, часть VII

Воспоминания

Корнилова А. В. , Корнилова В. В.

Один из разделов Каталога озаглавлен “Воспоминания”. В нем Павел Петрович говорит о местах и обстоятельствах, при которых приобрел тот или иной экспонат. Его не останавливали ни дальность расстояний, ни неудобства ночлега на почтовых станциях, ни бездорожье, ни непогода. Можно представить, с какими трудностями преодолевал он путь из Петербурга в Архангельск, чтобы найти там рукописи М. В. Ломоносова. Отыскав потомков сестры ученого, М. В. Головкиной, его племянницы и внука, он приобрел у них свыше пятисот листов, написанных рукой Ломоносова, тем самым спасая их от забвения и возможной утраты. Усилия Павла Петровича не остались без вознаграждения. Эта находка впоследствии стала называться “Свиньинским сборником бумаг Ломоносова”.  Правда, признание пришло не сразу.

Журналист А. Ф. Воейков пустил в обществе слух о “частном письме”, якобы полученном им из Холмогор, где сообщалось об одном “живописном путешественнике”, который в Холмогорах “успел отыскать много достопамятных вещей, которые приобрел для своего отечественного музея. А именно: оригинальные котлы бабушки бессмертного Ломоносова, овчинный тулуп, которым одевался двоюродный брат великого поэта, возвращаясь мокрым с рыбной ловли”, и так далее (1). Позднее все нападки на Свиньина были сняты признанием подлинности манускриптов, подтвержденной Академией наук.

Самоотверженность Павла Петровича в поисках новых интересных экспонатов приводила его в самые отдаленные уголки России: в Шенкурск и Чухлому, на Соловки и Чернигов, в Воронеж и Владимир, Бессарабию и Крым. Во многих из этих мест он оставил по себе самую добрую память. Так, в Кишиневе, ему предложил остановиться у себя в доме начинающий поэт Стамати, которого Свиньин не только всячески поощрил к творчеству, но и взял с собой в путешествие по Бессарабским степям, результатом чего стало определение места ссылки Овидия, впрочем, весьма спорное. Против него возражал Пушкин в предисловии к стихотворению “К Овидию” (2). Однако, Стамати был столь признателен Павлу Петровичу за участие и наставления, что воздвиг в честь него, в саду позади своего дома, колонну, на которой “красовался гипсовый бюст Анакреона и надпись “В память П. П. Свиньину” (3).

Из воспоминаний кишиневского знакомого А. С. Пушкина И. П. Липранди извест­но, что поэт видел эту памятную колонну. “Однажды, когда мы проходили мимо дома Стамати, этот сидел на крыльце: поклонившись, мы обменялись несколькими словами, не останавливаясь, но спутник мой пожелал, чтобы я завел его посмотреть Анакреона, поставленного в честь Свиньина. Я остановился и отнесся с какою-то речью к Стамати, он поспешил пригласить нас. Мы сели на крыльце же, прохлаждаясь тотчас поданной дульчецей. Чтобы скорее окончить посещение, я просил Стамати показать Пушкину свой садик с обелиском, что тотчас и было исполнено.  Хозяин был в восхищении от посещения его Пушкиным...”  (4).

К сожалению, Липранди не передает реакции поэта на увиденный им “памятник” Свиньину. Возможно, она была иронической, так как ирония присутствовала во многих отзывах поэта о Павле Петровиче, когда речь заходила о его журналистской деятельно­сти. Об этом сообщает в своих воспоминаниях Н. А. Полевой. “Однажды я был у него (Пушкина. – А. К.) вместе с Павлом Петровичем Свиньиным. Пушкин, как увидел я из разговора, сердился на Свиньина за то, что очень неловко и некстати тот вздумал где-то на бале рекомендовать его славной тогда своей красотой и любезностью девице Л. Нельзя было оскорбить Пушкина более, чем рекомендуя его знаменитым поэтом; а Свиньин сделал эту глупость. За то поэт и отплатил ему, как я был свидетелем очень зло. Кроме того, он очень горячо выговаривал ему и просил вперед не принимать труд знакомить его с кем бы то ни было.

Пушкин, поуспокоившись, навел разговор на приключения Свиньина в Бессарабии, где тот был с важным поручением от правительства, но поступал так, что его удалили от всяких занятий по службе. Пушкин стал расспрашивать его об этом очень ловко и смело, так что несчастный Свиньин вертелся, как береста на огне.

С чего же взяли, –  спрашивал он у него, – что будто вы выезжали в Яссы с торжественною процессиею, верхом, с многочисленной свитой и внушили такое почтение соломенным молдавским и валахским боярам, что они поднесли вам сто тысяч серебряных рублей?

Сказки, мивый, Александр Сергеевич! сказки! Ну, стоит ли повторять такой вздор!  – восклицал Свиньин, который прилагал слово мивый (милый) в приятельском разговоре со всяким из знакомых.

– Ну, а ведь вам подарили шубы? –  спрашивал опять Пушкин и такими  вопросами преследовал Свиньина довольно долго, представляя себя любопытствующим, тогда как знал, что речь о бессарабских приключениях была для Свиньина – нож острый!”  (5).

Разговор перешел к петербургскому обществу, и Свиньин стал говорить о лучшем избранном круге, называя многие  вельможные лица; Пушкин и тут косвенно кольнул его, доказывая, что не всегда чиновные и значительные по службе люди принадлежат к хорошему обществу. Он почти прямо указывал на него, а для прикрытия своего намека рассказал, что как-то он был у Карамзина (историографа), но не мог поговорить с ним оттого, что к нему беспрестанно приезжали гости, и, как нарочно, все это были сенаторы. Уезжал один, и будто на смену ему являлся другой. Проводивши последнего из них, Карамзин сказал Пушкину:

- Заметили ли вы, что из всех господ ни один не принадлежит к хорошему обществу?

Свиньин совершенно согласился с мнением Карамзина и поспешно проговорил:

– Да, да, мивый, это так, это так!”  (6).

Павел Петрович пытался загладить неловкость, хотя это ему и не удалось. Пушкин был аристократ духа, а не только происхождения. Предубеждение поэта против Свиньина не изменило и то, что еще до знакомства с Пушкиным Павел Петрович опубликовал в “Отечественных записках” хвалебные отзывы о “Евгении Онегине” и о “прелестных стихах его”. Однако Пушкин, очевидно, уже тогда разделял мнение “литературной аристократии”, которая иронически относилась к Свиньину “за его склонность к сенсационным вымыслам и чертам вервилизма”  (7). Это свойство ядовито обыграл П. А. Вяземский в эпиграмме на П. П. Свиньина:

Что пользы, – говорит расчетливый Свиньин, –

Мне кланяться развалинам бесплодным

Пальмиры, Трои иль Афин?

Пусть дорожит Парнаса гражданин

Воспоминаньем благородным;

Я не поэт, а дворянин,

И лучше в Грузино пойду путем доходным:

Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин  (8).

Эта эпиграмма, очень понравившаяся Пушкину, была написана Вяземским после того, как в ”Сыне отечества” Свиньин напечатал свой очерк “Поездка в Грузино” со следующим эпиграфом.

Я весь объехал белый свет,

Зрел Лондон, Лиссабон, Рим, Трою, –

Дивился многому умом,

Но только в Грузине одном

Был счастлив сердцем и душою

И сожалел, что не поэт (9).

Вяземского, как и Пушкина, возмутила лесть в адрес всесильного Аракчеева, которому принадлежало имение Грузино, и эпиграмма, по сути дела, была ядовитым “переложением” стихов самого Свиньина. По прошествии семи лет, 10 августа 1825 года поэт называл ее лучшей у Вяземского и писал ему: “Виноват! я самовольно сделал в ней (эпиграмме. – А. К.) перемены, перемешав стихи следующим образом: 1–2, 3–7, 8–4, 5–6. – Не напечатать ли, сказав, “Нет, я в прихожую пойду путем доходным”, если цензура не пропустит осьмого стиха, так и без него обойдемся; главная прелесть: “Я не поэт, а дворянин!” и еще прелестнее после посвящения “Войнаровского” (10).

Последнее связано с поэмой К. Ф. Рылеева “Войнаровский”, которая заканчивалась строкой “Я не поэт, а гражданин” (11). Когда Пушкин писал эти строки, еще никто из действующих лиц, участвующих в переписке и упоминаемых в ней, не знал, что не пройдет и нескольких месяцев, как свободомыслящий Рылеев выйдет на Сенатскую площадь, будет заключен в Петропавловскую крепость и казнен на ее Кронверке, а верноподданные любители “поездок в Грузино” станут мирно продолжать свою деятельность. Вольнолюбивый, запальчивый Пушкин не мог простить этого Свиньину, и долго сохранял по отношению к нему глубокое предупреждение.

Однако это не мешало им видеться друг с другом. 12 июня 1827 года Павел Петрович писал А. И. Михайловскому-Данилевскому: “Третьего дня обедал у меня Пушкин и читал две новых главы из Онегина. Прелесть, особенно 4-я глава”  (12). К концу 1820-х годов относится письмо Свиньина о вечере у него с Пушкиным, Ф. В. Булгариным, Н. И. Гречем и другими литераторами  (13). На пасху, 25 марта 1828 года, Свиньин позвал к себе Пушкина, Греча, Грибоедова и Крылова. В этот день Грибоедов читал у него отрывок из своей трагедии “Грузинская ночь”  (14). После “бессарабского” эпизода, который описал Н. А. Полевой, раздражение Пушкина на Свиньина вылилось в эпиграмме “Собрание насекомых”, после чего за Павлом Петровичем устойчиво закрепилось прозвище “российский жук” (15). В 1830 году поэт изобразил его в пародийной детской сказке “Маленький лжец”, обыгрывая сюжет, где Павлуша хвалился своей деревянной лошадкой, той самой, на которой Карл ХII “ускакал из Полтавского сражения”, и утверждал, будто “птичник Прошка сочинял стихи лучше Ломоносова”. Не менее ядовито выведен Свиньин и в басне А. Е. Измайлова “Павлушка – медный лоб, приличное прозванье, / Имел ко лжи большое дарованье”.

Однако в 1830-х годах раздражение Пушкина заметно спадает. 1 марта 1831 года оба участвовали в санном катании, устроенном С. И. и Н. С. Пашковыми  (16). Кроме того, очевидно, поэт оценил заслуги Свиньина и в деле собирательства: во всяком случае, он стал пользоваться некоторыми материалами из его коллекции. Так, при письме от 19 фев­раля 1833 года Свиньин пересылает Пушкину копию дневника секретаря Екатерины II А. В. Храповицкого. 10 июня 1833 года Пушкин и Свиньин были на заседании Академии, членами которой состояли. К этому времени относится и помета Пушкина на принад­лежащем Свиньину автографе князя Г. А. Потемкина-Таврического  (17).

17 марта 1834 года Пушкин, Свиньин и другие присутствовали у Греча на учреди­тельном собрании “Энциклопедического лексикона” Плюшара, и оба отказались принять в нем участие. Последняя встреча их произошла почти за неделю до гибели поэта 21 ян­варя 1837 года на обеде у Ф. П. Лубянского. А. И. Тургенев, бывший там же, вспоминал, что беседа шла на исторические темы из времен Екатерины II (18).

Иногда Свиньин прямо говорил о собственной роли в художественной и общест­венной жизни своего времени, давая себе достаточно высокую оценку. Когда Г. Г. Чернецов писал знаменитую картину “Парад на Царицыном лугу”, где представил всех значительных людей, наиболее известных в Санкт-Петербурге, Павел Петрович обратился к нему с пожеланием иметь в картине достаточно заметное место. “По твоей дружбе и самолюбию, – писал он, – думаю иметь преимущество в истории перед многими людьми, помещенными тобою на виду” (19).

“Личные качества Свиньина нечто преходящее, исчезнувшее вместе с ним и его современниками. Они ничуть не снижают его исторической роли видного деятеля художественной культуры ХIХ века (20).

Помимо всего, в Павле Петровиче было много простодушия и обаяния. Недаром Н. А. Полевой вспоминал, как переехав в новый дом Жербина на углу Инженерной улицы, вблизи только что построенного К. И. Росси Михайловского дворца, взглянуть на который приходило множество любопытствующих, Свиньин искренне радовался, что может теперь разместить свою коллекцию в просторных и светлых залах. Под самыми окнами его музеума находился только что разбитый зеленый сквер на Михайловской площади, куда стекались группы людей, приходивших взглянуть на новый дворец. Высунувшись из окна и отыскивая глазами знакомых, прогуливающихся по скверу, Свиньин окликал их, своим обычным возгласом: “Мивый! мивый!”, и присловьем “Смотри, Саша!” приглашал взглянуть на свое собрание.

Кроме живописи и скульптуры в Музеуме Свиньина был и отдел “Серебро”. Во вступительной части Каталога Павел Петрович писал: “Старинное серебро несравненно драгоценнее металла самого – изображением нравов и обычаев наших предков, кои не имея театров, не зная балов, проводили время в дружеских беседах, за круговыми чарами, на украшение коих остроумными надписями и разнообразием форм обращали они, кажется, большее внимание и оными утешались” (21).

К редкостям подобного рода относился “Кубок в образе медведя, стоящего на задних лапах, вокруг шеи, которая отвинчивается, начертана следующая надпись полууставом: “У мишутки лапки сладки. Чара боярина Мирославского. 1672 года”. В числе раритетов был и “Кашник царя Алексея Михайловича” и “Чара царя Иоанна Грозного” и “Карманные серебряные часы царицы Наталии Кирилловны”, у коих вместо стекла вставлены ониксы” (22), и многое другое.

Существенную часть коллекции Музеума составлял “Минц-кабинет”. “Минц-кабинет, хотя и ограничивается собранием исторических медалей и знаков отличия военных и гражданских, но в сем отношении составляет нечто полное и вряд ли есть не единственное в своем роде”, – писал Свиньин в предисловии к Каталогу (23). Среди золотых медалей перечислены следующие: “На коронацию Екатерины I”, “На кончину Петра I”, “На коронацию Петра II” и другие. Среди серебряных: “На рождение Петра I. 1672. Майя 20”, “В память Полтавской баталии. 1709. Июня 27”, “На коронацию Анны Иоанновны. 1730. Апреля 28”, и прочие (24).

Собрание миниатюр включало изображения: “Петра I молодым, на эмали. От графа Ф. Толстого”, “Петр I таковой же на эмали, но постарее, родовой Нарышкиных”, “Петр I, рисованный госпожой Каллот, в том самом виде, как сделан он по ее проекту на каменном монументе Фальконета. Из коллекции короля Польского Станислава”. Из того же королевского собрания было перечислено еще несколько миниатюр, а также работы из других источников поступления (25).

В разделе “минералы” Свиньин писал, что данное “минералогическое собрание заключает образцы ископаемых богатств всех частей России: Сибири, Финляндии, Крыма, Кавказа и Киргизской степи”. После чего шел длинный перечень этих уникальных камней с указанием их особенностей.

И, наконец, “Библиотека”, которой столь дорожил ее владелец, “состоит из истори­ческих рукописей, иностранных книг, касающихся до России, из избранных Российских изданий. В числе первых есть много редких и драгоценных, из коих грамота Владислава Ягеллона 1387 года занимает первое место, ибо мало есть памятников рукописной старины одинаковой с ней сохранности. Покойный канцлер граф Н. П. Румянцев предлагал за нее, через преосвященного Мефодия 2000 рублей, и дал бы несравненно больше, если бы г. Герасимов решился уступить ему оную”, – сообщалось в комментарии к Каталогу (26).

В заключении Свиньин писал: “Мы укажем на некоторые из предметов, составляю­щих сие собрание, дабы дать понятие как о собственном их достоинстве, так и о важности мест или лиц, от коих они получены:

1. Полный математический инструмент работы тульских мастеров из серебра; был употребляем императором Александром I во время его обучения математике.

2. Курительный прибор с серебряным футляром для фителя генерала Моро.

3. Гребень царевны Софьи Алексеевны, работы афонских иноков.

4. Картина, писанная на паутине.

5. Чепчик из паутины, трудов девицы Бородиной.

6. Идол чукчей из серебряного самородка.

7. Три серебряные подвески к образам, с изображением больных частей страдальцев из Соловецкого монастыря.

8. Три мраморных горельефа и голова из развалин Херсонеса.

9. Филигранные украшения и пуговки с золотой брони, найденной в Пантикопеи…

10. Собрание жемчугов из разных речек, изобилующих жемчужными раковинами.

11. Бронзовые бюсты Бориса и Глеба, отличной русской чеканки, найденные на Куликовом поле.

12. Оттуда же четыре креста и столько же складней.

13. Броня с древним греческим крестом с золотою насечкою. Оттуда же.

14. Древний остроконечный шлем из Арсенала Кирилловского монастыря, и так далее.

Заключали перечень №№

32. Чайник из белой эмали, украшенный серебряным и императорскими гербами. Из Детского сервиза Павла I.

33. Вид Выборгского замка, писанный красками по воску, вместо масла, в подражание древней живописи, известной под названием анкостих, изобретения и произведений тайного советника Н. А. Львова, коим и поднесена сия картина императрице Екатерине II, а ею пожалована камердинеру Е. В. Тюльпину.

34. Вывеска первого питейного дома в Петербурге, бывшего на Выборгской стороне подле дворца Петра I. Посредине сей вывески портрет Его Величества, а по краям арабески с разными аллегорическими надписями.

35. Инструмент от токарного станка Петра Великого, полученный от господина Нартова, и прочих более ста предметов”(27).

Пестрота коллекции говорила не только об универсальности музея, но и о самых разнообразных источниках, из которых пополнялись его фонды “Нет на свете земли, которая бы имела способы равные России для составления Отечественного Музеума, столь разнообразного и богатого во всех отношениях, – писал Свиньин. – Возвратясь из чужих краев в 1816 году и возложив на себя обязанность собственным своим опытом узнать свое Отечество, я вознамерился воспользоваться моими поездками по России, чтобы собирать все любопытное, достойное примечаний по части древностей и изделий отечественных. Но скоро вынужденным нашелся сознаться, что способы частного человека были бы весьма недостаточны для приведения в исполнение всего объема Отечественного Музеума”(28).

Предчувствие Павла Петровича имело реальную основу. Содержать музей, а тем более пополнять его коллекцию “способами частного человека” становилось ему не под силу. Оказавшись в затруднительном материальном положении, он вынужден был закрыть свой Музеум, а экспонаты выставить на аукцион для распродажи. В феврале 1834 года в газетах появилось объявление, что “в Большой Морской, в заведении господина Палацци”, можно осматривать произведения, составляющие ранее Русский Музеум Павла Свиньина. “Цена за вход рубль. Дети платят половину”. Вначале вход предполагался бесплатным (29).

Это событие было драматическим не только для владельца коллекции, которой он посвятил несколько десятилетий своей жизни, но и для художественной жизни столицы. “Сколько добрые россияне радовались, … видя как Русский Музеум украшался, наполнялся предметами редкими, любопытными, питавшими русское честолюбие, равнявшими русских с просвещенными нациями в глазах иноземцев, и со стороны изящных художеств, столько без сомнения все пожалеют, что усилия Павла Петровича Свиньина разрушились при самых блестящих надеждах”, – писал доброжелательный журналист М. Резвой, который и раньше находил теплые слова для детища коллекционера в “Санкт-Петербургских ведомостях”(30).

Однако не все одинаково доброжелательно восприняли это событие. Узнав о распродаже, граф С. С. Уваров высказал сомнение в подлинности некоторых его экспона­тов. “Говоря о Свиньине, предлагающем Российской Академии свои манускрипты ХVI века, Уваров сказал: “Надобно будет удостовериться, нет ли тут подлога. Пожалуй Свиньин продает за старинные рукописи тетрадки своих мальчиков”(31).

Подобное недоверие к коллекции, отчасти было объяснимо общим положением дел в этой области. Немало недобросовестных собирателей и псевдособирателей, а также многочисленных фальшивок и подделок наводнило Петербург. Недаром Г. Р. Державин вспоминал о коллекции Силокадзева, у которого хранились русские древности, в том числе и новгородские руны, подлинность которых казалась весьма сомнительной. Любопытен рассказ директора императорской Публичной библиотеки, знатока раритетов А. Н. Оленина о посещении им этого собрания.

“Мне давно говорили о Силокадзеве, как о великом антикварии и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто им в развалинах Серая; обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Силокадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все эти вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: “Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать”. В числе этих древностей я заметил две алебастровые статуйки Вольтера и Руссо, представленных сидящими в креслах, и в шутку спросил Силокадзева: “А это что у вас за антики?” – “Это не антики, – отвечал он, – но точные оригинальные изображения двух величайших поэтов наших, Ломоносова и Державина”. После такой выходки моего антиквария мне осталось только пожелать ему дальнейших успехов в приращении подобных сокровищ и уйти, уйти, что я и сделал”(32).

Однако собрание Свиньина было иного характера. Рукописи его купила Академия наук. Распродажа длилась довольно долго. В конце марта 1834 года К. Я. Булгаков писал: “Аукцион музея Свиньина начался. Множество всякий день там бывает, и довольно продается дорого. Есть вещи и любопытные”(33).

Через две недели, 10 апреля того же года, Павел Петрович с горечью сообщал своему доброму знакомому историку И. М. Снегиреву: “Наконец о моем Русском Музеуме можно сказать то же, что о турецком флоте под Чесмою: был. Его не стало и, может быть, надолго не выищется другой чудак, который бы, подобно мне, употребил сотню тысяч, пятнадцать лет жизни и трудов для собирания образчиков русской славы, просвещения и ума! Когда уже дело сделано, когда уже пособить нельзя, начали тужить, начали понимать цель мою и достоинства покойника, которого при жизни теснили, клеветали, огорчали. Увы! Распродажа Музеума доказала мне жалкую степень нрав­ственности и образования наших бояр и всего первостепенного круга: вообразите, бывали случаи, что богачи приходили в Музеум зевать или торговаться из-за копейки – за сторублевую картину, когда за час перед тем заплатили Смурову пятьсот или шестьсот рублей за устрицы и шампанское!”(34).

Другой приятель и постоянный корреспондент Свиньина, поэт и министр юстиции И. И. Дмитриев с грустью замечал: “А все жаль Музеума; по крайне мере, рукописи нашли свое место” (35). (Имелось в виду помещение их в Академию наук, несмотря на все подозрения Уварова, боявшегося фальшивок).

Среди множества посетителей распродажи свиньинских коллекций был высокий благообразный, молодой еще человек, который особенно зорко всматривался в картины и купил несколько из них. Это был начинающий собиратель Федор Иванович Прянишников.

Интерес, который вызвала распродажа Русского Музеума, сам по себе уже способствовал развитию коллекционирования. С годами собирателей становилось все больше, роль их в истории искусства значительнее, однако, Свиньин был первым, кто открыл общедоступный частный музей задолго до П. М. Третьякова, хотя их фигуры и кажутся несопоставимыми. Он начал дело, которое другие продолжили. Одному, без всякой поддержки, ему оказалось не по силам развивать и содержать свой Музеум.

Распродажа сильно подействовала на Павла Петровича. Душевное потрясение и грустные домашние обстоятельства вынудили его вскоре уехать из Петербурга в свое Костромское имение. Умер он в 1839 году, на пять лет пережив Русский Музеум.

Некролог о нем был помещен в “Сыне отечества”, а немногочисленные друзья обменивались воспоминаниями. “Бесценный был человек, ловкостью, находчивостью, услужливостью готовый обязывать во всех мелочах.  Он не мог быть, да и не почитал себя меценатом, но имел обширные связи и бесчисленные знакомства, мог быть полезен для тех, кто нуждался в средствах для деятельности артистической и литературной”, – писал Ксенафонт Полевой (36).

“Внезапная смерть его меня поразила, – сообщал он же брату Николаю 11 апреля 1839 года, – Горестно и то, что семейство его остается в положении весьма расстроенном, и вообще, мой любезнейший, в “мивом” были хорошие стороны, по крайней мере, мы должны вспомнить о нем с благодарностью” (37).

Никто более доброжелательно на смерть Свиньина не отозвался, хотя сатиры и эпиграммы, объектом которых он был, помнили. Однако заслуг Павла Петровича в области популяризации национального искусства также никто не отрицал. “В своем бесконечно преувеличенном патриотизме, – писал В. В. Стасов, – Свиньин, конечно глубоко заблуждался, ставя на одну доску с картинами великих европейских художников картины Егорова, Шебуева, Венецианова, Щедрина, Угрюмова, Сазонова и им подобных, которые одни только и представляли в его время русскую школу; но все-таки ему принадлежит и та великая честь, что он первый заговорил с симпатией и почтением про “русскую школу” и “русский музей”, и старался обратить внимание публики на русские сюжеты, такие, какие являлись в принадлежащих ему картинах: “Марфа Посадница” Сазонова, “Ян Ушмовец” Угрюмова, “Русская кружевница” Тропинина, “Малороссиянин, закуривающий трубку”.

Хотя Русский Музеум Свиньина был и мал, по сравнению с Третьяковской галереей и Государственным Русским музеем нашего времени, роль его чрезвычайно важна. В нем бело представлено именно национальное искусство; иностранцы, приезжавшие в Петербург и гостеприимно приглашаемые Свиньиным осмотреть собрание, впервые видели, пусть не полную, но объективную картину развития искусства России, которую многие из них почитали отсталой и чуть ли не полудикой. Кроме того, Павел Петрович справедливо считал свой Музеум городским, и другого подобного ему в то время не существовало. Стремление принести пользу Отечеству, которым руководствовался Свиньин всю свою жизнь, получило в созданном им Музеуме конкретное воплощение.

Ссылки:

1. Русский архив. 1882. № 5. С. 119.

2. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Л., 1974. С. 503. В дальнейшем: А. С. Пушкин в воспоми­на­ниях.

3. Там же. С. 346.

4.  Там же. С. 347.

5.  Русская старина 1889. № 10. С. 134. Судя по воспоминаниям современников, эти рассказы о Свиньине, переданные Пушкиным Гоголю, послужили одним из источников “Ревизора”.

6.  А. С. Пушкин в воспоминаниях. С. 64.

7.  Черейский Л. А. А. С. Пушкин и его окружение. Л., 1975. С. 368.

8.  Русская эпиграмма второй половины ХVII –  начала ХХ века. Л., 1975. С. 273. В дальнейшем:  Русская эпиграмма.

9. Сын отечества. 1818. № 39.

10. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 13. С. 204.

11. Там же. С. 729.

12. Литературное наследство. Т. 58. С. 66-68.

13. Там же.

14. А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 185–187.

15. Русская эпиграмма. С. 317.

16. Пушкин А. С. Письма. 1826–1828. Т. 1. С. 483.

17. Рукою Пушкина. Л., 1935. С. 706.

18. Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М.-Л., 1928. С. 288.

19. Савинов А. Н. С. 115. См. также: ГРМ, ф. 28. Д. 17, Л. 9.

20. Савинов А. Н. С. 114.

21. Краткая опись. С. 76.

22. Там же. №№ 4, 36, 60.

23. Там же. С. 6.

24. Там же. №№ 3, 4, 7, 2, 12.

25. Там же. № 1,2.

26. Там же. Л. 6.

27. Там же. Л. 8.

28. Там же. Л. 1–2.

29. Савинов А. Н. С. 116.

30. Санкт-Петербургские ведомости. 1834.

31. А. С. Пушкин. Дневники. 1833–1834. М.-Пг., 1923. С. 394.

32. Жихарев С. П. Записки современника. Л., 1989. Т. 2. С. 207–208.

33. Русский архив. 1904. Кн. 1. С. 416.

34. Савинов А. Н. С. 117. См. также: ИРЛИ РАН, ф. И. М. Снегирева, № 361. Д. 45.

35. Русская старина. 1899. Кн. 2. С. 410.

36. Полевой К. А. Записки. СПб., 1888. С. 66.

37.  Там же. С. 467.


© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

 
 
 
Rambler's Top100

Веб-студия Православные.Ру